Чай выпит… Убийца в зале…
1. Убийца в зале. Убийцу не взяли…
Сегодня мне исполнилось девяносто девять лет. Я сижу возле окна и наблюдаю за голубями. Они расселись на подоконнике и не боятся моего взгляда. Да и разве можно бояться той, которой девяносто девять лет. Смотрю на небо. Моё существо устремлено туда, где так светло, и где скоро окажется душа.
Я пережила всех, всё и вся.
О чём хочется вспомнить сегодня, когда стукнули две перевёрнутых шестёрки, когда вместо поздравлений - осознание: уже не осталось никого на этой земле, кто мог бы поздравить с таким из ряда вон событием. Ни детей, которых погубила десятки лет назад внутри своего чрева, ни племянников, сестёр, братьев, подруг.... Все давно там, где мои бабушки и дедушки, где мои папа и мама, и где меня так заждались... Вспомнить о своём одиночестве? Но разве я одна? Конечно, нет. Пока могу пялиться на небо, а голуби - на мою сморщенную физиономию, я не одна.
Если кто-то попросит озвучить первое, что придёт на память, поведаю ту самую историю, смысл которой остался загадкой.
Конечно же, это произошло давно, ещё когда я была замужем, глупой, легкомысленной и, кажется, красивой. Да и неужели молодость может быть некрасивой? Мой избранник тоже был вполне. За красивых выходить замуж – подписывать смертный приговор. Может, ошибаюсь.
Он вернулся глубокой ночью: «Прочёсывали с Наташей лес в поисках Сергея. Безрезультатно».
В мокром плаще ходил из угла в угол. «С Сергеем давно неладно. Что-то его мучает. Я стараюсь его навещать. Моё присутствие его успокаивает. Сегодня дома была только Наташа. В растерянности после ссоры с Сергеем. В ожидании его возвращения пили чай. Курили. Наконец, на пороге вырос мокрый от дождя силуэт Сергея... Шум, крики, обвинения. Мои попытки разрядить обстановку как об стенку горох. Сергей хлопнул дверью. Наташа обзванивала родителей, знакомых. Искали в лесу. Как плохо жить возле леса. Есть риск заблудиться...»
На похороны пришли учителя, одноклассники, соседи, родственники, друзья и сослуживцы Сергея и его родителей. Пришли те, с кем учился в институте. «Убийца в зале!» – женский крик в тишине. Люди с красными гвоздиками молча тянутся цепочкой ко гробу, кланяются, целуют в лоб покойника. Гора цветов всё увеличивается, и кажется, что это Сергей, очнувшись, поднимается вместе с цветами. Крик повторно: «Убийца в зале!» Движение в людской гуще. Протискиваются охранники и под руки кого-то уводят.
И вот теперь, когда стою одной ногой в могиле, в моей дырявой голове зазвенели эти безумные вопли: «Убийца в зале!» Пробирает холод. Приподнимаюсь, кутаясь в побитый молью, из прошлого века, пуховый платок, дотягиваюсь с кряхтеньем до форточки. Погребённый под пылью советский телевизор «Харьков» на полированной тумбочке в этот момент обычно играет важную роль костыля, на который можно опереться. Ощущение, будто каждая из костей скелета скрипит. Но и с закрытыми окнами морозит. Это озноб памяти? Или дурь молодости всколыхнулась как болото от шлепка лягушки? Воспоминание о похоронах, словно жаба по глазам чем-то солёным… Слёзы? Нет. Что такое слёзы, давно забыла. Может, чихнула, и жидкость из ноздрей плеснула в глаза?… Не могу вспомнить, чихала или не чихала? В моём возрасте уже пора свыкнуться с фильдебоберами памяти. Путаю утро с вечером. Не знаю, зачем положила под подушку тюбик с кремом для обуви.
Я никогда не отличалась большим умом. И теперь в этом убеждаюсь. Потому что лишь сейчас в моей голове возродилось будто после амнезии: «Убийца в зале!»
Почему спустя семьдесят с лишним лет память заставила по-новому взглянуть на ту трагедию? Может, потому, что я, собственно, не хотела вдумываться, анализировать, боялась узнать правду? Или я тогда была лучше, чем сейчас, и ещё не умела думать о людях плохо? И теперь моя испорченная натура подсовывает в ином свете то, что когда-то принималось как данное, а объяснения мужа – за чистую монету?
Голуби заглядывают мне в глаза. Они знают, что я скоро покину их, и не только их, но и этот двор с сумасшедшими собаками, не дающими спать по ночам. Какое счастье, однако: я не буду слышать этих псов. Впрочем, большее счастье, что гораздо раньше перестала лицезреть мужа. Холодный, высокомерный красавец с чёрными усами, таких называют дамскими угодниками. «Он человек с двойным дном!» – это предупреждение классного руководителя Анастасии Ивановны Размысловой не удивило. За две недели до нашей с ним свадьбы, и спустя год по окончании трудовой школы, я по старой дружбе, забежала проведать любимую учительницу математики. Вот тогда и прозвучало это, запавшее в память, сакраментальное: «Он человек с двойным дном!»
То, что этот юноша, случайно ставший моим мужем, не надёжен для семейной жизни, для меня было изначально очевидно. Если он и был надёжен, так это для служения партийным идеям и лично товарищу Сталину. Всё остальное для него было вторичным. На отношения с женщинами он смотрел снисходительно, как львы смотрят на пугливых зайцев. Я хорошо знала, что у этого парня, с шестнадцати лет облачившегося в сталинский френч, на сердце огненными буквами начертано: «Мой бог - Сталин». На уроках я наблюдала, как он вырезал на парте перочинным ножиком заветное: «Сталин – мой бог». Стены нашего, выстроенного перед революцией, монументального трёхэтажного многоквартирного дома с башенками и величественными лепными потолками, были снаружи исчирканы аналогичным признанием. Такие же настенные надписи можно было прочесть и внутри подъездов. Все знали автора навязчивых строк, но никто из соседей не смел осудить юного патриота за порчу общественного имущества. Он же вошёл в историю нашей школы как автор самого короткого образцового сочинения на вольную тему о смысле жизни. На утренней школьной линейке под восторженные аплодисменты директор вслух зачитал этот текст: «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее. А когда весело живется, работа спорится… Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) И. В. Сталин».
В первую брачную ночь я прочла на груди жениха вытатуированное: «Мой бог - Сталин».
Когда мы стали жить под одной крышей, наше семейное жилище вскоре оказалось увешанным фундаментальными портретами Генералиссимуса в толстых позолоченных рамах, работы местного художника, большая часть из которых была выполнена под заказ лично для моего суженого. На пополнение коллекции уходили немалые деньги из семейного бюджета. Украшали нашу квартиру и два эксклюзивных портрета Ленина.
В первую брачную ночь кому что, а матери жениха приснились молодожёны. Только вместо меня её сына целовала другая, с волосами огненного цвета. Удивительно. Второй женой действительно оказалась рыжеволосая. Это уже после смерти Сергея Наташа перекрасилась под цыганку. А так вообще-то истинный цвет её волос был всегда рыжим.
За год до начала войны мы, наконец, поставили точку в растянувшемся на десять лет семейном сосуществовании и с облегчением освободились друг от друга.
Что было в плюгавом бардачке наших брачных отношений? Хорошее или плохое? Не знаю, что и сказать. У меня дырявая голова. Только одно сегодня сверлит мозги: «Убийца в зале!»
Выстраиваю хронологию событий. Итак. Заново. Он поехал в гости к другу. Не застал. Когда друг объявился, мой муж с его женой пили чай… Стоп. В этом месте не состыковка. Зачем в чужом доме полдня пить чай? В памяти возникают новые детали. Недоуменный вопрос: «А что твой муж делает в нашем спальном районе?» Брат моего папы жил недалеко от семьи Сергея, это на противоположном конце города от нас. В тех краях в обеденное время не раз заставали моего молодого супруга. Алиби – дружба с семьёй Сергея. Правда, в его отсутствие. Какие умозаключения из этого? Ну и хрен с ними...
Где чай? Почему вечно забываю, где чай? Вместо чая в заварнике – овсяные хлопья. Действительно похоже на без одного года столетний юбилей. Хе-хе. Я всегда была дурой. Этого не отнимешь.
Как хорошо сидеть на кухне, навалившись туловищем на покошенный стол, ощущать ладонями горячий пар над заваренным в жестяной кружке чаем, думать о смерти. Кактус на голом подоконнике, струя холодного воздуха сквозь щель сломанной форточки. Раскачивание паука на качелях паутины над моим носом. Взгляд знакомой мыши из щели возле плинтуса. Она обычно там, когда я прихожу. Ждёт манную кашу, которую роняю по всему полу, пока тащу от плиты к столу пляшущую в руках тарелку. Никто меня уже не боится. Они все принимают меня за свою. Я стала принадлежностью этого мира насекомых, сквозняков и теней. И даже кактус не обращает внимания на то, что я забываю его поливать. Ему всё равно. Он выживает неведомым мне образом. Всё вокруг приготовилось к разлуке со мной. У меня слабоумие. В противном случае я давно нашла бы ответ на вопрос, кто убийца. Моё слабоумие так же явственно, как сухарь под скрюченными пальцами. Таракан пересекает стол в сторону моего сухаря.
Сухари напоминают о революции и о войне, символами которых для меня на всю жизнь остались выстроенные на кухне вдоль стен мешки. На любопытные прикосновения четырёхлетней девочки мешки откликались сухим хлебным хрустом. Спустя многие годы, когда за заставленными шкафами окнами грохотало и завывало очередными мировыми катаклизмами, вновь срочно организованные впрок хлебные мешки уже было некому тревожить детскими играми. Девочка превратилась в молодую женщину без детей.
На закате жизни снова ощущаю себя в знакомой по-военному экстремальной обстановке, когда в любую минуту может прогреметь взрыв и тебя не станет.
Я люблю думать о смерти. Она представляется мне близкой и надёжной. Вот кто никогда не предаст, не подставит. Это смерть. Она всегда рядом. Она всегда ждёт. Вот единственное в нашей жизни, чего каждый из нас достоин. То, что сближает всех и роднит. Это смерть. Она для всех одна. Она предназначена всем и каждому. И она не будет смотреть, кто из нас добрее или злее, богаче или беднее. Приютит в ледяных тисках всех до единого.
«До единого….» – повторяют мои губы. Горячий чай обжигает словно лёд. Наверное, и у смерти такие же прикосновения. Горячего льда. Чай…. Он хорош тем, что его не нужно жевать. Когда во рту один зуб, начинаешь понимать преимущества чая. Особенно, если в рот положить крошку сахара, и передвигать языком. Тогда даже не хочется ни о чём думать. Просто двигать языком и булькать чаем в горле….
Почему люди боятся смерти? Ведь они рождаются только для того, чтобы приготовиться к ней. Самое главное – что будет после.
Вот и Сергей. Как там ему? Что он там делает? Хорошо ему или плохо? Наверное, плохо. Ведь он расстался с жизнью добровольно? К такому выводу пришло следствие. Говорят, самоубийство обеспечивает душе добровольную дорогу в ад?...
Сергея обнаружил отец на опушке леса... Издали казалось, что страдалец дремлет на пеньке, уткнувшись лбом в колени. Возле ног - пустой аптекарский флакончик и порожняя бутылка из-под коньяка. Что он видел, сидя на том пне под дождём? Было ли ему холодно? Когда к нему подкралась смерть, радовался он ей или нет?
«Хе-хе!» – смех хрипит посреди кухни, словно собачий лай. Я до сих пор умею смеяться. Это радует. Когда ноги уже почти не носят, я сделала дивное открытие: всё в нашем бытии обозначено штрихами смеха. Абсолютно всё смешно. Разве не смешно наше бракосочетание, когда спешила в загс, чтобы забыть другого? А другой делал вид, что это его не касается. Бренчал на гитаре под окнами у молодожёнов, а потом взял и женился. И тоже назло…. Разве это не смешно? Разве не смешно, что убийца в зале? Хе-хе…
Подумать только. Сергей видел в глаза того, из-за кого решил нажраться таблеток. Стоп. А кто был тот, кого зрел Сергей в последний раз? Круг замкнулся?...
Так ли?
Хронология событий прокручена выше. Смешно. Это очень смешно.
Сколько хлама в нашей жизни. Когда смотришь назад, понимаешь: большинство прожитых дней наполнено пылью. Мусор из слов, чувств, суеты. Жизнь как пар исчезает в никуда. Дни за спиной – словно втоптанные в слякоть листья с деревьев... Это разве не смерть? Смерть начинается ещё при жизни. Каждый из нас делает всё для её приближения. Вот главное, что понимаешь на исходе.
Зачем ты это сотворил, Сергей? Вот о чём думаю всю жизнь. Не ты ли мне читал таинственным шёпотом в вашей гостиной в отсутствие родителей, за круглым столом под уютным абажуром, отрывки из «неблагонадёжной» на тот период в СССР книги, семейной реликвии, – напрестольного Евангелия в цельнометаллическом окладе, когда-то принадлежавшего убитому большевиками деду-священнику? Я помню тот холодок, который пробежал по моей спине, когда ты привёл меня к месту убийства твоего деда. «Его расстреляли на паперти. Вместе с женой. То есть моей бабушкой», – сказал ты, указывая на высокое крыльцо церкви с чёрными куполами без крестов с табличкой на двери: «Городской архив». Не ты ли мне рассказывал о христианских идеалах, о Царстве Небесном, куда открыт путь только верным? Эх, Сергей-Сергей… Что мы с тобой натворили… Почему ты не был на моей идиотской свадьбе? ... Почему не выдернул меня из свадебной фаты как инородное тело, не утащил оттуда? На той свадьбе было вполне достаточно лишь фаты без её хозяйки… Где ты? .... На твоих похоронах кто-то кричал: «Убийца в зале!». Что это означает? Так кто убийца? ...
Я всю жизнь пыталась оправдать себя, списывая случившееся на слабость Сергея. Вот и теперь, когда думаю об этом, вновь ощущаю раздражение. Каким надо быть кретином, чтобы учудить такое... Ответ услышать не от кого. Тем более не от себя, не желающей отвечать. Значит, ответ на вопрос, почему и кто виноват, будет давать Бог?
Мои губы шевелятся. Это уже не чай. Кружка пустая. Чай выпит. Это молитва. Молиться – единственное, что осталось. Вот что даёт покой. Мысли о смерти идут вплотную с молитвой. Одно другому не мешает. «Смерть, где твоё жало? Ад, где твоя победа?» Эти слова я где-то слышала. Но у меня дырявая голова. Не помню, откуда они пришли. Да. У смерти нет жала. А у ада нет победы. Ведь если это не так, разве жила бы тогда молитва, разве она приносила бы утешение? Это вновь и вновь удивляет меня.
Если причина не в молитве, тогда в чём? Стоит остановить ум на молитве – зло отступает. То зло, которое есть во мне. Оно в любую минуту готово взвиться, как пробудившийся вулкан. Когда меня донимают собаки, я слышу, как во мне колышется, словно лава, зло. Хочу подняться, швырнуть шваброй в собак, опрокинуть на их морды кастрюлю кипятка, заругаться площадной бранью в распахнутую форточку. Но я лежу в темноте с открытыми глазами, смотрю на потолок в лунных кляксах, мои губы шевелятся. Это – молитва. Ощущение близости Бога. Больше не хочется ругаться. Я сплю… Проснусь или нет? Это не имеет значения. Я хочу проснуться. Но только не здесь. Здесь уже всё исчерпано. Чай выпит. Убийца в зале… Убийцу не взяли…
2. Убийца в зале... Убийцу взяли…
В дверь настойчиво звонят. Я открываю глаза, смотрю на разбросанные по серому, давно не белённому, потолку солнечные пятна и размышляю, кто бы это мог быть. У соцработника Нины, изредка радующей меня болтовнёй и продуктовыми пайками, свой ключ. Пенсию приносили на той неделе. Значит, остаётся вариант соседей. Но в моём подъезде остались все точно такие же, как я, одинокие, еле ползающие, старухи. Иногда мы перезваниваемся по телефону, и не более того. Несомненно, тот, кто так долго и неотступно звонит, пришёл именно ко мне, и это не представитель водоканала или энергонадзора. Те не любят ждать, и по своему обыкновению оставляют в двери бумажку с просьбой сообщить показатели счётчика по указанному в этой же записке номеру телефона. Да-да, этот человек явно хочет поздравить меня с днём рождения, ибо уже принялся стучать – не только кулаками, но и, кажется, пятками.
Хоть кто-то вспомнил о моём столетнем юбилее. На исходе лет жизнь летит так быстро, словно кто-то наматывает на руку поводок времени, который пристёгнут к каждому из нас, поводок секунд и часов, дней и ночей, всё быстрее, быстрее укорачивается заветная бечёвка, всё сильнее душит ошейник… Кажется, буквально на днях мне исполнилось девяносто девять. А сегодня утром я обнаружила, что со вчерашнего дня рождения успел пробежать целый год.
Я поворачиваю голову, и мои глаза встречаются со взглядом голубя. Он заждался, когда я проснусь и по обыкновению насыплю через форточку на подоконник хлебных заплесневелых крошек для таких, как он, одиноких и голодных. Но мне не хочется шевелиться, откидывать одеяло и покрываться мурашками, искать тапочки, ковылять куда-то… Гораздо приятнее лежать, смотреть на солнечные блики, слушать гудки машин, скрип качелей и смех детей, и смотреть в глаза голодному голубю.
Эх-ма, но когда же он перестанет так звонить. В своей жизни я знала только одного подобного настырного человека. Это мой бывший муж, которого я никогда не любила, и который никогда не любил меня. Когда-то мы с большой радостью расстались, а напоследок со смехом пожелали друг другу дожить до ста лет и вместе встретить наш общий день рождения. «У нас с тобой много интересных совпадений, – сказал он. – Ты вышла за меня назло своему парню. Я женился на тебе назло своей девушке. Да, мы родились в один и тот же день и год, в одном и том же городе и роддоме. Да, жили в одном доме, учились в одном классе. Да, стали супругами. НО ПРИ ЭТОМ! – Он выдержал многозначительную паузу, сделал большие глаза, театрально простёр перед своим носом правую руку, а левую спрятал в карман патриотичных военных галифе, копируя этим жестом главного героя появившихся в ту пору в советском кинопрокате первых фильмов о первом советском вожде в исполнении легендарного актёра Бориса Щукина. – Но при этом мы не оказались двумя половинками одного целого. При таком уникальном количестве совпадений это самое удивительное. Так давай, раз на то пошло, доведём нашу уникальность до победного конца: доживём оба до ста лет и вдвоём отметим твой и мой юбилеи. По рукам?»
Выходит, это он сейчас звонит столь упорно в мою дверь. Больше некому. Не удивлюсь, если это окажется правдой. Зная характер своего давно погибшего на фронте бывшего мужа, ей-ей, не удивлюсь. Придётся вставать и тащиться из пустого любопытства к этой чёртовой орущей двери.
В мутном глазке качаются, как в аквариуме, очертания плавающего силуэта. Я громко говорю «кто там?», и не дожидаясь ответа, клацаю дверным замком. Я давно не боюсь открывать дверь неизвестно кому. Разве может кого-то бояться в этом мире старуха моего возраста, пережившая не только всех и вся, но, пожалуй, и саму смерть. Эта чёртова ведьма с клюкой где-то явно заблудилась, в каком-нибудь грязном кабаке, пьёт горькую в компании с такими же ублюдками, как она, рогатыми бесами, забыв про всё на свете, в том числе и про меня, которую давно, давно пора забрать из этого никудышного мира. Ну вот, как я и думала. На пороге мой бывший муж. С него, как и с меня, сыплется песок, от него веет средневековьем, но уж своего бывшего благоверного я сумею узнать в любой отрезок исторического периода, будь то хоть через тысячу лет до или после моего рождения.
– Проходи, – говорю я этому ослу с букетом белых роз, и поворачиваюсь спиной.
Принёс же его леший, да ещё утром, когда так хорошо лежать под тёплым одеялом, смотреть в глаза голодному голубю и ждать смерти.
– Ты ведь умер. Мог бы и не утруждать себя, – говорю через плечо, моё лицо кривится в недоуменной гримасе, я пожимаю плечами.
Он молча шаркает позади меня по длинной захламленной прихожей, и это напоминает шествие по музейной выставке антиквариата. Мы по очереди протискиваемся между изделиями знаменитой петербургской мельцеровской мебельной фабрики, прекратившей существование после Октябрьской революции, – тёмным дубовым шифоньером и дубовой этажеркой с книгами, минуем трельяж с засиженным мухами зеркалом, огибаем пирамиду из громоздящихся друг на друге двух комодов с рухлядью, семеним вдоль шеренги сломанных советских холодильников «Минск» и «Саратов» со старой обувью внутри. Следующий, третий, советский холодильник «ЗИЛ» пока ещё держит холод, но и он отключен за ненадобностью. С его выпуклой дверцы нам улыбаются советская широкоплечая женщина-труженица в рабочем фартуке и советский рабочий в строительном комбинезоне. Он указывает двумя руками на нарисованную за его спиной залитую солнцем новую квартиру и подъёмный кран в распахнутом окне: «Строить прочно – сдавать досрочно!» На другом плакате сияющая улыбкой широкоплечая труженица в рабочем фартуке указывает мускулистой правой рукой на красоты Крымского полуострова – белоснежные корпуса здравниц Большой Ялты, живописную Медведь-гору, синее море: «В сберкассе денег накопил – путёвку на курорт купил!» Я привыкла к этому плакатному антуражу, доставшемуся мне со времён моей инженерно-строительной работы. Не так давно эта коллекция пополнилась стараниями соцработника Нины. Рядом с пожелтевшими агитками из СССР, удерживаемыми медицинским лейкопластырем, она прикрепила на холодильник «ЗИЛ» магнитную фотографию российского Президента В. В. Путина на фоне Крыма.
Наконец мы приходим на кухню. Ставить чайник? О, это выше моих сил. Ради этого осла с розами столько суеты. Нет уж.
Я валюсь на табурет, смотрю на его жёлтые пальцы, выглядывающие из дешёвых сандалий, и командую:
– Налей воды в чайник, а потом зажги плиту. И поставь, чёрт возьми, чайник на газ. Ну что ты пялишься на меня, как баран на новые ворота? Нет, я не понимаю, зачем ты вообще припёрся? Сто лет – это, по-моему, далеко не тот случай, который требует к себе внимания, да ещё с того света, – мой голос тонет в кашле. Этот недолеченный бронхит мучает меня со времён развала Союза.
– Я постучу по твоей спине? Ты выкашляешь мокроту, а заодно убедишься, что я не привидение.
– Не вздумай. Один шаг в мою сторону, и я тебя укокошу вот этой чугунной сковородой. И тогда ты уже точно окажешься в одной компании с Сергеем. Я никогда не прощу тебе его смерть. Скажи правду, ведь это про тебя кричали: «Убийца в зале!» А?
– Да, про меня… Возьми, это тебе.
Я втягиваю своими деревянными ноздрями нежный цветочный запах, и давно забытые, давно не испытываемые ощущения чего-то романтичного, приятного дотрагиваются до моей оловянной души как пальцы музыканта к клавишам расстроенного пианино. Снова пожимаю плечами, но получается на этот раз не убедительно, и отворачиваю голову от цветов, которые он суёт мне в лицо.
– Эти розы стоят половину твоей пенсии, – ворчит мой голос, а мои руки таки вынимают из его рук букет и прижимают к носу этот чудный, этот божественный аромат, я впитываю его в себя всей собою с такой жадностью, с такой внезапной страстью.
Я дышу, дышу этой весной, этой музыкой, этой радостью, этим редкостным, восхитительным великолепием жизненной силы, жизненной симфонии, на крыльях которой воспаряет вдруг душа, уносится к заоблачным высотам, а голос продолжает, отдельно от меня самой, где-то внизу, на земных низинах, ворчать, и это ворчание стелется под ногами, как жалкий дым старого вонючего табака:
– Какая глупость, тратить деньги на цветы. В конце концов, возле горсовета полно точно таких роз. Мог бы там нарвать, и дело с концом.
– Я бы так и сделал в той своей прежней жизни.
– Хм… А что это за балахон на тебе? Что за маскарад? Ты или совсем спятил, или…
– Это схима. Я монах.
– Да вижу, что монах. Можешь не объяснять… И всё-таки, зачем ты припёрся, монах?
Он не отвечает. Мы молчим. Мы слишком долго молчим. Чай давно остыл. Убийца в зале… Убийцу взяли…
Из щели в плинтусе на нас смотрит мышь. Она ждёт манную кашу. Таракан притаился на столе за сухой хлебной коркой. Он ждёт, когда мы уйдём. Паук качается над моим носом. Он ждёт муху, которая ползает по моей руке. Моя рука ждёт, когда я захочу двигать ею, чтобы взять кружку и напиться, наконец, сладкого чая, и ощутить прилив сил. Я пью остывший чай.
– Этого не может быть, – мой голос звучит неожиданно, и кружка дрожит в его руке.
Я продолжаю:
– Следов насильственной смерти следствие не обнаружило. Поэтому не надо говорить то, чего не было. Сергей сам это сделал.
– Моросил дождь… Я шёл за ним. Он не видел меня. Мы шли по пригородному лесу. Он брёл, не разбирая дороги, плакал, бормотал ругательства. Мокрые кусты, трава, вязкая земля, ворохи дождевых капель, хлопанье и треск ветвей деревьев под напором ветра, всё это бесконечной каруселью сопровождало нашу необычную прогулку.
Я видел, как он остановился, стал рыться в карманах, достал пузырёк, подцепил пальцами пилюлю и закинул в рот, потом ещё одну, и запил тем коньяком, бутылка которого выглядывала из кармана его плаща. Я видел, как он сел на пенёк, слышал его сдавленные рыдания.
«Но ведь ты знал, что она всё равно любит меня, а не тебя, зачем ты устроил эту шутовскую свадьбу. А теперь хочешь от неё верности», – выдал я, наконец, своё присутствие и подошёл вплотную к нему. «А, это ты. Это ты», – сказал он и закрыл руками лицо.
«Мне плохо». – «Это всё сопли и нюни. Вставай. Надо идти домой». – «Домой?... Домой... До-мой… Домой за мной посуду. Домой-домовой. Дом мой… А мой дом не мой. Он твой. И она твоя». – «Хватит болтать. Надо идти. Дождь усиливается, ты разве не видишь? Пошли…» – «Оставь меня. Я хочу умереть». – «Это слабость. Это лишь минутная слабость. Поднимайся. Надо идти». – «Куда идти. К кому? Тебе есть к кому идти? Вот и иди. А мне идти не к кому». – «Хорошо, я уйду. Чёрт с тобой». – «Эй. Подожди… Пять минут. Постой возле меня. Только пять минут. Большего я не прошу». – «Хватит валять дурака. Или мы уходим, или я ухожу один». – «Послушай. Я хочу выпить это зелье. Но сделать это самому не получается. Подсоби мне. Пожалуйста». – «Зачем?» – «Эти таблетки помогут мне. Я стану счастливым. Я сделаю вас с ней счастливыми. Они уберут меня с вашего пути. Я стою у вас на пути. Да. Я женился просто так. Да, это была нелепая, фальшивая свадьба. Впрочем, как у тебя тоже. Почему об этом ты не говоришь, кстати, а? Почему не говоришь, что у тебя тоже была шутовская свадьба. Или ты забыл, что опередил меня и женился на моей девушке в минуту нашей с ней ссоры… Мы оба наломали дров. Но откуда мне было знать, что будет так больно. Так больно знать, что и та, которую когда-то любил, и та, которой заменил любимую, обе стали принадлежностью другого. И этот другой – ты. Они обе принадлежат тебе. И твоя жена, и моя жена. Ты их хозяин. Это невыносимо. Это какой-то пошлый фарс, а не моя жизнь. Дай мне эти таблетки, помоги мне. Помоги мне их проглотить, помоги мне уйти с вашего пути». – «Чушь. Собачья чушь. Ты просто сошёл с ума. Всё. Я ухожу». – «Я не хочу жить. Как ты этого не понимаешь. Не хочу. Помоги мне и себе стать счастливыми. Мы оба станем счастливыми. В одно мгновение. Стоит только тебе оказать мне эту услугу. Напоить меня этим снадобьем. Бери же, на. Подставь ладонь. Вот так. А теперь сыпь, сыпь мне в рот… Вот так, вот так, погоди, не всё сразу, постепенно, частями… Теперь коньяк …О Боже, что это...»
Глаза его вдруг расширились, голова запрокинулась, он с ужасом смотрел на небо. Я взглянул по направлению его взгляда, но ничего, кроме туч и дождевой пелены, не заметил. Он оттолкнул меня, качнулся на пеньке, и я поддержал его за плечи. Я в недоумении наблюдал за Сергеем, мне казалось, что у него помутился разум. Он перекрестился и, глядя куда-то вверх, заговорил так горячо, как говорят в бреду: «Господи, помилуй, Господи, помилуй… Пощади, помилуй, согрешил!» Быстро взглянув на меня, он закричал: «Остановись, стой, отбой! Нельзя! Надо жить! Гляди, туда, ты видишь?! Или ты ослеп? Ну, видишь, смотри, вот же, смотри! Неужели ты не видишь?!» Он смотрел куда-то вверх, дождь хлестал по его лицу, голос растворялся в шуме стихии, он разговаривал с кем-то, мне не видимым, он кого-то молил в отчаянии: «О Иисусе, святый Боже, помилуй меня, как ты помиловал разбойника, прими мою молитву, прости всю мою жизнь, согрешил, забыл Твои заповеди, забыл Тебя, помилуй меня, пощади, прости, прости. Помяни меня, Господи, во Царствии твоём!» Он посмотрел на меня. Это были глаза другого, счастливого, чем-то вдохновлённого человека. В них была такая радость, что мне стало не по себе. Голос его угасал, звучал глухо, тихо, заглушаемый раскатами грома: «… не хочу умирать…не хочу идти на вечные муки как самоубийца… не хочу быть иудой и предавать Господа, отвергать его волю...»
Мне было странным слышать от Сергея, которого я считал вполне трезвым, разумным человеком, эти, как мне мнилось, глупейшие, выдуманные тёмными людьми, религиозные заклинания. Во мне поднималось раздражение. Он улыбнулся вдруг мне, достал из-за ворота рубашки миниатюрный крестик на цепочке и поцеловал его. «Крест! У него нательный крест!» – подумал я с внезапным гневом. «Да ты, оказывается, мракобес недобитый!» – закричал я и замахнулся кулаком. Он прикрыл глаза, с лица не сходила улыбка. «Да это преступление! Преступление перед Родиной, перед партией, перед товарищем Сталиным! Предатель!» – ещё громче закричал я, и мой голос поглотила ревущая буря. Тёмное, озаряемое вспышками молний, страшное небо гремело и ходило ходуном. Деревья клонились от ветра. Холодный дождь пробирал насквозь. Хотелось поскорее убраться восвояси. Мне пришли на память снующие вокруг родственников Сергея слухи об их христианских корнях, о том, что его дедушку-священника и бабушку большевики расстреляли как врагов народа за веру во Христа.
Я с ненавистью смотрел на Сергея, и множество злых мыслей пронзало мой разгорячённый ум. Мной овладело мрачное ощущение человека, которого предали, обманули, над которым посмеялся лучший друг. Моя гордая душа, привыкшая к безусловному уважению к себе со стороны окружающих, чувствовала себя униженной. Как он посмел вообще считаться моим другом, как он посмел смотреть мне в глаза и таить от меня свою тёмную сущность, не признаваться, скрывать. У меня был собственный кодекс чести, который касался таких святых понятий, как Родина, партия, вождь. Интрижки с женщинами, существами второго сорта, по моему убеждению, к этому отношения не имели, и к мужской дружбе тоже. Иметь связь на стороне я считал делом само собою разумеющимся. Будь то связь с женой друга или соседа. Тем более, успокаивал я свою совесть, Наташа, жена Сергея, по праву всегда принадлежала только мне, ещё до того, как она вышла за него замуж.
И вот теперь – открытие. Друг нарушил кодекс чести. Он обманывал товарища Сталина, обманывал меня, а значит, ни во что не ставил, не уважал. Так думал я, всей душой преданный советской Отчизне, партии и лично товарищу Сталину. Я был уверен: всё, что происходит в стране по приказу партии, не подлежит и доле сомнения. В моей спальне с детских лет над кроватью висели портреты моих кумиров, любимых вождей, Ленина и Сталина. В ту пору жизни я искренне считал верующих людей своими личными врагами как врагов моей Родины и лично товарища Сталина. Они отнимают у товарища Сталина почитание. Ведь только товарища Сталина можно почитать. А они преклоняются перед каким-то выдуманным Богом. На земле один бог. Сначала это был Ленин. А теперь Сталин.
И вот, какой кошмар, мой лучший друг – враг товарища Сталина. Я словно взбесился… Я словно взбесился!!! До меня доносилось его бормотание: «Не надо таблеток, перестань, пожалуйста, остановись… зачем ты это делаешь, прекрати, не надо, я раздумал, остановись же, остановись же… ммм…. ммм…» Я заталкивал ему в горло эти проклятые таблетки, заливал коньяком, и снова толкал новую горсть, он не сопротивлялся. Его руки плетями висели вдоль туловища, – часть из принятого во время блуждания по лесу лекарства вкупе со спиртным успела расслабить его волю и мышцы…
Мышь возле плинтуса устала ждать свою кашу и юркнула обратно под пол. Наши глаза одновременно взглянули в сторону убегающего зверька. Я закашлялась.
Он замолчал, опустил голову, и лицо его скрыл от моего взора капюшон схимника. Я смотрела на его костлявые пальцы, между которыми медленно ползла нить молитвенных чёток.
– Сергей своей смертью обещал мне свободу любви и счастье. Да. Любовь я получил. А вот счастье… Трудно назвать счастьем жизнь, в которой ежедневно рядом с тобой обитает человек, которого ты убил. Как я вскоре обнаружил, покойник остался жить. Он присутствовал возле меня неотступно. Он ходил за мной по улицам, выглядывал из-за угла, когда я шёл на работу. Стоял возле кровати, когда я на этой кровати обнимал его жену. Он пел мне песни, когда я пытался уснуть. Он бежал впереди меня, когда я на войне шёл в атаку, и он кричал вместе со мной и моими товарищами: «Ура!» Да-да. Я отчётливо слышал его голос, я видел его спину, он действительно бежал впереди меня. Иногда он оглядывался и подбадривающее кивал, давая понять, что бояться нечего, что смерти, оказывается, нет. Когда меня подбросила взрывная волна, он поймал меня и осторожно опустил на траву, и орошал мои губы прохладной влагой, и поливал мои раны этой водой, и не давал мне умереть. Когда меня вместе с ранеными товарищами немцы столкнули в ров, а потом забросали землёй, и эта земля шевелилась от сопротивления смерти заживо погребённых, он раскопал нас, я был без сознания. Он тащил меня на себе по лесу, поил ключевой водой, перевязывал раны. Мои глаза открывались и видели его глаза, деревья, небо, он смотрел на меня и что-то доброе говорил мне, но я ничего не понимал. Один раз я очнулся и обнаружил под собой облака, они несли нас. Я это хорошо запомнил. Между облаками виднелась земля с сине-зелёными пятнами морей и лесов, городами и странами. Наше загадочное путешествие закончилось там, где светило солнце и два чернеца взбирались по узкой тропе между отвесными сухими скалами. Слышалось журчание горного источника. Молитвенные песнопения доносились до слуха. Сладостное благоухание фимиама, приносимого ветром, умиротворяло. «Кто ты, откуда?» – услышал я русскую речь. Монахи склонились надо мной и с удивлением разглядывали мою военную форму. Сергей помахал мне рукой. Он стоял за их спинами и улыбался мне. Вот, собственно, и всё.
– Что – «всё»? А дальше?
– А дальше говорить не о чем. Я остался там.
– Где?
– На Афоне. Там мой дом. Там моя новая и последняя жизнь.
– А Сергей?
– Больше я его ни разу не видел.
– Ты, наверное, голоден. Афон – это так далеко.
– Я бы не сказал. Не так и далеко.
– Ну, с учётом пароходов-самолётов, то конечно… Но мне тебя нечем угостить. Ничего, кроме чая и сухарей. Есть, правда, манка и рис, и бутылка постного масла, ну, ещё, вон в том ящике, проросшая картошка с луком, но с этим надо, тьфу, возиться...
– Я не голоден.
– А я голодна. Только сейчас поняла, что я голодна. Впервые за многие годы я захотела есть.
– Надо попросить Бога, и Он даст еду. Давай попросим Бога…
Он поднялся, воздел руки, и какое-то время пребывал в молитве. Это длилось, как мне показалось, очень долго. Мне стало жарко. Огнём дохнуло на меня от его молитвенного стояния. Я не могла пошевельнуться, завороженная странным, непонятным и притягивающим, страх сковал меня, по моим членам пробежал трепет. Что-то умиляло и тревожило душу в этой наступившей вдруг тишине. Погасли внешние звуки, доносившиеся ранее с улицы. Исчезло всё вокруг, мои глаза ничего не видели, только этот, парящий над полом, в столпе огненного света, силуэт монаха, и его, касающиеся не потолка, а самого неба, воздетые руки.
– Ешь, – сказал он, вернувшись, кивнул мне приветливо и глазами указал на стол. Я повернула голову. Мой стол... О Боже! Мой кухонный, мой старый, давно не мытый, стол... Он был покрыт белой скатертью и заставлен блюдами с душистой ухой, рыбными закусками, овощными суфле, пар поднимался над рассыпчатой горячей картошкой с укропом, глиняный кувшин был доверху заполнен молоком, творог со сметаной и мёдом в деревянной плошке манил к себе, плетёная вазочка веселила сладким лукумом. Рядом лежали свежеиспечённый хлеб и гроздья сочного винограда.
– Бог милостив. Понимаешь? – сказал он.
– Понимаю, – сказала я и потрогала пальцем картошку. Пальцу стало горячо.
– Бог, подлинно, очень милостив.
И он заплакал. Слёзы бежали по его измождённым, впалым щекам, падали на седую бороду. И я заплакала вместе с ним.
Мы плакали, и эти слёзы были самым лучшим из того, что было за всю мою поганую жизнь.
Звук церковного колокола раздался ясно, громко. Его мелодичный перезвон лился по моей пыльной квартире.
– Мне пора, слышишь, звонят, начинается служба.
Я пошла провожать его. Он открыл дверь на лестницу, и дыхание моря, запахи леса ворвались в мою затхлую прихожую.
Он ступил на тропу, ведущую к древним монастырским стенам. Ветер взметнул столб пыли, я отшатнулась, и дверь с шумом захлопнулась. Я поспешно с силой вновь распахнула её, но ничего, кроме знакомой лестничной площадки, там не увидела. Ароматы вкусного пиршества струились за моей спиной.
Август, 2015 год.
в гости к "Натуральной Жизни"
