В отпуск из ада...

                        повесть опубликована в журнале "Новая литература"

Предисловие

Немало размышляла я над тем, надо ли раскрывать тайну написания этого текста. Но долг перед памятью дяди превысил. Я очень мало знала его, моего богатого родственника. Мы жили в разных городах, практически никогда не общались. От мамы я слышала драматическую историю его жизни, его несчастной супруги, погибшего малыша. Иногда эти люди приходили мне на ум, и я шла в церковь ставить заупокойные свечи. Как-то я зашла в храм помолиться, и усталость сковала тело, глаза закрылись, и я на лавочке в сумрачном углу, за спинами богомольцев, задремала, пока шла служба. Мне привиделось странное явление. Дядя, опаляемый огнём, взывал ко мне и протягивал руки. Это видение было совершенно ясным, реальным, словно я сама присутствовала в том кошмаре, откуда что-то кричал мой горемычный родственник. Я прислушалась, и какие-то слова донеслись до моего слуха: «Надо, чтобы люди знали, что здесь такое, скажи им, возьми, возьми, пусть знают…» Дядя швырнул что-то в мою сторону, и тут же всё исчезло. Я пришла в себя. Странно. Что это было. Я будто побывала в ином мире. Руки и лицо до сих пор как бы горели от близкого огня. Вокруг по-прежнему разносилось тихое молитвенное пение. На меня никто не смотрел. Я поднялась в намерении уйти, но споткнулась о какой-то предмет. Толстый блокнот лежал под ногами. Наверное, кто-то выронил, будет искать, надо пойти, отдать служащим, пусть вернут владельцу. Я взяла в руки находку и обомлела, на обложке было написано: «Загробные воспоминания Михаила К. Отпуск из ада. Экзамен в рай».

Воспоминание первое. Первая минута отпуска. «Мне отпущен мизер времени на отпуск из ада…»

Я поднялся и посмотрел на неё. М-мда, выражение её лица невинно как у ангела. Я не смог ничего сказать. Грубить ангелу? Лучше я отрежу себе язык. Я оглядел себя, щелчком сбил жука с кашемировых брюк. Ещё раз кинул на неё взгляд, развернулся и ушёл. Моя душа была переполнена раздражением. От досады у меня начали дрожать руки. Злость просто палила меня, и губы сами собой кривились в усмешке. Ох, как мне надоели эта канитель, эти её вечные жалобные вопросы, её страдальческие вздохи. Какие нервы надо иметь, чтобы так долго терпеть и каждый раз церемониться с ней, сюсюкать, уговаривать, ублажать. Нет, определённо, не понимаю, как это мне удалось ещё столько лет выдерживать эту странную связь, как я умудрился до сих пор не разорвать эти несуразные отношения. Я был так раздражён, что ничего хорошего из нашей дружбы сейчас не могло пробиться к моему омраченному сердцу. Я ловил себя на том, что разговариваю вслух, и даже плюю себе под ноги, чего за собой никогда не замечал. Какую-то долю секунд перед мысленным зрением ещё маячил отпечаток её внешности. Я тряхнул головой. Женский лик, дрожащий как водная рябь, помутнел, стал отдаляться, пока не исчез в глубинах моего сознания.

«Захади, дарагой!» – закричали с не нашим акцентом из придорожной харчевни, аромат мясной пищи против обыкновения вызвал во мне отвращение. «Если я зайду к ним, то первым делом прикажу отрезать себе язык, пусть кормят им цепных псов», – я не к месту хохотнул и ускорил шаг. Вслед присвистнули. Кто-то швырнул в меня камешек, я спиной ощутил его прикосновение.

Как обычно это бывало со мной, мой гнев был не долгим. Я весьма стремительно остыл, мой ум прояснился, и от злости очень быстро не осталось и следа. И я уже сам удивлялся своему недавнему бешенству. Не выдержав, оглянулся. Сердце моё невольно сжалось. Из жаркого летнего дня, сквозь тени кипарисов и пируэты бабочек, я увидел перевёрнутую страницу жизни. Неподвижная женская фигурка на скамье внутри бушующего снегопада. Ураган вырвал из её рук сотканный из кружевных голубей, поцелуйчиков и рюш свадебный зонтик, и он как весёлый парусник полетел, покачиваясь, переворачиваясь, закручиваясь юлою, по белокипенным дюнам, взобрался на макушки древних тополей.

На меня дохнуло ледяным ветром. «Там уже зима», – отметил я. По разгорячённым от июльского солнца щекам скользнуло декабрьским снегом. Мне стало холодно. Я втянул голову в плечи, поднял воротник пиджака, но продолжал стоять, пока не ощутил себя полностью заледеневшим. Мне уже не были видны ни скамья, ни та, от которой я ушёл. Снег завалил и её, и парк, и деревья, всё ушло под толстый белый саван. Космическая пустыня.

Может, вернуться? Растопить лёд? Закричать, обнять, изменить, всё начать заново?! Я заколебался. Искушение. Надо победить себя. Если вернусь – всё опять сначала. Опять двадцать пять. Но её страстные глаза, гибкий стан, протянутые ко мне руки, аромат её любви, запах её детских щёк с милыми, милыми ямочками, её радость и счастье, её восторженное лопотание при встрече, когда мы бежим друг ко другу после разлуки, когда она бросается мне на руки… О, Боже, я же люблю, люблю её! Я не смогу без неё, я вернусь, я схвачу её в охапку, никому не отдам, увезу, спрячу, всё брошу, буду с ней, и больше ни с кем! Родная, любимая, ненаглядная! Всё это вихрем шумело в моём сердце, пьянило разум, я уже готов был сорваться, бежать назад, но что-то удерживало, что-то мешало, и сердце вновь превращалось в камень. И снова холодный ум напоминал о том, что назад нельзя, назад никогда нельзя. Никогда. Я сделал над собой усилие и заспешил прочь, и скоро уже вновь тяготился полуденным зноем.

Дорога пролегала мимо помоек, сменяющих жилые кварталы, и тощие кошки провожали меня кровожадными взглядами.

«Как хотела меня мать да за первого отдать, а тот первый он да неверный, ой не отдай меня, мать… Парней так много холостых, а я люблю женатого! Ух-ха-ха!» – нищенка пустила по кругу флакон с одеколоном. Два немолодых оборванца по очереди допили. «Дяденька, дай сигаретку!» – обратила ко мне красные очи певица. Троица полулежала на распотрошённых мусорных мешках и смотрела на меня осоловелыми глазами.

«Отвратительно», – с досадой пробормотал я, зажимая ноздри краем шёлкового галстука «Versace». Я смотрел под ноги в опасении запачкать брюки. И ничего не видел. Глаза были заполнены слезами. И посторонние мысли, которые настырно лезли в голову, представлялись оскорблением моей, только что похороненной, любви, а уж чистоплюйство пижона, боящегося испортить дорогие брюки, – тем более. «Идиот», – забормотал я ругательства в свой адрес, замотал головой, но легче не стало. Моя душа разрывалась на части. Моё сердце было переполнено тоской. Я был в отчаянии. Как я буду без неё? Как я буду жить дальше? Зачем я ушёл? Что я натворил? О, Боже, я не знаю, как жить дальше в этой пустоте, моё сердце опустошено, моя душа выжата, я не хочу ничего, мне очень, очень плохо. Зачем я оставил её там? Как, как я мог?! Мои щёки горели от слёз, глаза были закрыты, я брёл, не глядя, ничего не видя перед собой.

Огнеточивое солнце заслоняло небесный свод, пульсировало лавой, взрывалось багровыми протуберанцами. Казалось, разверзлась диковинная пасть преисподней. Солнце постепенно высушило мои щёки, а так и не выплаканные до конца слёзы собрались в каменную массу, застыли в груди.

Откуда-то из жерла ярого бурления выпал чудом не опаленный листик из моего дорожного блокнота. Я пальцем записал, поглядывая на кошек: «Когда-нибудь похожие твари с рожками придут ко мне, в мою последнюю минуту, и скажут: «Ты наш». И чьи-то острые копытца застучат вместо сердца в моей груди. И спляшут на моих костях собачий вальс. И станет всем весело. И сатана будет плакать в ликовании от долгожданной встречи». Я перечёл написанное, поймал себя на том, что упиваюсь собою и стал сам себе противен. Вот так всегда. Не успеешь подумать, или совершить какой-то поступок, или просто сделать шаг навстречу своим желаниям, а какой-то инородный, абсолютно не свойственный естественной простоте человеческого сердца, горделивый самоцен уже делает своё дело, выпячивая, преувеличивая, нахваливая собственные мнимые достоинства.

Мохнатая рука вынырнула из-за моего левого плеча и когтем дописала: «Да. Ты наш!» Тёмное  облако окружило смердящей массой, навалилось бельмами на глаза. О, сколько можно?! Я сорвался с места, побежал, моргая ресницами, тяжело дыша. Туда, быстрее, к чистому воздуху. Я больше не думал о том, что могу запачкать свой богатый костюм из камвольного кашемира. Дыхание перехватило. Зловоние души – это хуже помоек. Вознамерился порвать бумагу, но её уже забрали.

Замусоренная пыльная тропа, переполненная галькой, вывела, наконец, к пляжу. Морской воздух освежил мою растревоженную душу. Я остановился перед сыпучими барханами и задумался. Мальчик и девочка, на вид лет пяти. Загорелые голыши, с облупленными носами. Они сидели на корточках и сосредоточенно лепили из песочного теста несуразицу. Вокруг были разбросаны пластмассовые паски. «Айда!» – воскликнула девочка, и я заметил, что её напарник имеет признаки болезни Дауна. Малышка побежала к морю. Плюхнулась в мелководье. Запищала в восторге. Облепленный влажным песком уродец смотрел на девочку, а она махала ему ручками, звала к себе. Он улыбнулся и зашагал. Туда, где на уровне горизонта море перетекало в небесную гладь, и где парил, летел к небу белый парусник. Мальчик Дауна шёл к паруснику, и взоры жующей публики в панамах тонули за его спиной под тяжестью медуз. На его лице была блаженная уверенность в скорой встрече с бесконечным благоденствием. Его ножки наступали на пенящиеся шатуны как на твёрдую почву.

Не отрывая взгляда от уходящего на небо мальчика Дауна, я начертил мизинцем на песке: «Завидую!»

«Вчерашние пирожки! Прошлогоднее пиво!» – от криков фланирующих по пляжу торговцев в мокрых шортах возникало ощущение тревоги, будто вас звали на помощь утопающие. Раскалённый воздух был насыщен шумом морского прибоя, восклицаниями чаек, людским гомоном. В чьих-то огромных ладонях качалось море вместе с людьми, и дельфины подставляли спину всем, кто хотел не потеряться в этом муравейнике. Всё вокруг упивалось усладами земного рая. Из наспех сколоченного на сезон фанерного, размалёванного под саванну, тира «А ну-ка пли!» прорывалось «пиф-паф», смешанное с харизмой эстрадной дивы из летнего кафе. Истомлённый голос зазывал то ли на кладбище вялых роз, то ли на миску борща с чесноком.

Мысли ни о чём хаотичны, как и волны. В фокусе бокового зрения морские барашки выплёскивали на берег утопленников. Мой палец скакал по бумаге: «Можно повернуть отяжелевшую от жары и бессмыслицы голову, и то, что представляется бездыханным, окажется живым, думающим, в купальных костюмах, с глазами, в которых будут отсвечивать небо, солнечные блики и горячая надежда на бессмертие. Но мне не хочется соприкасаться с миром живых утопленников, которые не способны сказать ничего интересного, кроме того, что и они, и я рано или поздно покатимся к чёртовой бабушке».

Всё внутри меня будто одеревенело. Я стоял истуканом, смотрел деревянными глазами, думал деревянными мыслями. «Чёрт возьми. Зачем я жил все эти годы? Чтобы в один чудный день оказаться лицом к лицу с ангелом и обнаружить в его глазах своё чёрное отражение?» Я в растерянности огляделся. Ни моря, ни пляжа. Ничего уже не было. Пустота. Я находился в пустоте. Я вспомнил, что мне отпущен мизер времени на отпуск из ада, где моя душа уже так давно страждет. Сейчас где-то здесь, прямо сейчас, должен начаться обещанный экзамен в рай. Надо спешить, спешить, если не хочу вновь загреметь в преисподнюю. Но куда? Какой дорогой? Какими тропами? Где? Кто будет экзаменовать меня? Вокруг было тихо и пустынно. Может быть, я сейчас нахожусь посреди вселенной? А вдруг я заблудился в каком-нибудь колодце, откуда дороги нет? Я засуетился, душа пришла в смятение, но что делать, куда идти, как распорядиться отведенными драгоценными мгновениями прохлады и тишины, – не имел понятия. Волна воспоминаний и какие-то туманные видения без времени и без расстояний вновь накрыли меня с головой.

Воспоминание второе. Вторая минута отпуска. «Я всегда к ней возвращался, как бы ни были гадки наши ссоры»

Ноги вернули меня спустя много лет на то самое место. Далеко под потолком небесным, на голове великана-тополя, качал в своей люльке зевающего бесёнка её свадебный зонт, унесённый ураганом в день нашего расставания. Трепетало, боролось, сопротивлялось земному притяжению, в стремлении сорваться с привязи и умчаться из лоджий жилых коробок в космос, выстиранное бельё. Семенили озабоченные пенсионерки с авоськами и с хвостами из хлебно-селёдочных запахов. Проплывали тучи, пронзаемые птицами, детскими мячами и кривляющимися тенями не из мира сего… Не видимые миру, вне поля досягаемости человеческой цивилизации, мрачные бесы носились внутри воздушной массы бесчисленным множеством.

Всё двигалось, всё стремилось, кувыркалось, реготало, звенело, орало, источало дурманы блуда и ненависти, зависти и порока, эйфории и депрессии.

Поднебесную радиогалактику сотрясали экстазы ди-джеев и мантры политагитаторов. Мироздание содрогалась от соблазнов и пагубы интернетного спрута. Население планеты торжественно шествовало во чрево телевизионного монстра-потрошителя душ.

Всё было как всегда.

И только она была неподвижна, та, которую я когда-то оставил на этом месте, на этой скамье. Она так же сидела и смотрела себе под ноги.

Просто она когда-то задала мне вопрос.

Её ничего не интересует. Ни бесы, ни жизнеутверждающие мотивы птичьих трелей, ни качающееся на облаках царство небесное с райскими пичугами и славословием Творца… Нет. Ей ничего этого не надо. А лишь только ответ на свой вопрос.

«Этот вопрос я слышал от неё чуть ли не при каждой встрече. Когда время подходило к тому, чтобы начать прощаться, я наперёд знал сценарий слёз и вопросов, что будет потом – там, за горами, за долами – с нашей любовью? Я терялся от этих всхлипываний, я готов был свернуть горы, чтобы она не плакала, но был бессилен в главном, в том, что она требовала от меня, – стать её безраздельной собственностью, принадлежать ей одной, не делить больше её ни с кем, быть её второй половинкой… И как бы я ни целовал, ни голубил мою малышку, я лишь ухудшал положение. И вот уже рыдания перерастали в истерику, которую не то, что я, но и сама Наташа была не в силах остановить. Она кричала, плакала, билась в моих объятиях, твердила, что не может ни минуты без меня, что ей опостылела такая жизнь, что она не отпустит больше меня от себя… В конце концов Наташа выводила меня из себя, доводила до белого каления, я чертыхался и уходил, хлопая дверью, слыша за собой безудержный женский плач… – бежали буквы, бумага пела какую-то свою заунывную сагу под моим пальцем. – Я знал, что рано или поздно наступит день, когда моё терпение иссякнет».

Я вернулся. Я всегда к ней возвращался, как бы ни были гадки наши ссоры. Её тонкие ручки обнимали закрытые длинным платьем колени. Это знакомое салонное ретро-платье из натурального шёлкового жаккарда, шарм буржуазной моды в стиле 19 века, с корсетом на шнуровке, с украшениями из ручной вышивки хрусталём, стеклярусом, стразами swaroffski, его я купил в одном из зарубежных путешествий. Платье напоминало о прошлом, звало к пережитому. К тем дням, когда я лелеял её. Она закрывала глаза. Всё умиляло меня в ней. Доверчивость, беззащитность. А потом она лепила мне пощёчины и успокаивалась... И что теперь? Зачем я снова пришёл к ней? Я знал, что увижу её. Это мне было так же хорошо известно, как и то, что она любит меня.

Я остановился позади скамьи и почувствовал, как забилось моё сердце. Вот сейчас я наклонюсь, прижмусь губами к её затылку и вспомню всё. Как мы с ней познакомились в моём служебном кабинете.

Воспоминание третье. Третья минута отпуска. «Тайна с наивными глазами, источник вдохновения, причина стрессов»

Я стал писать, и бумага вновь отзывалась грустным пением какой-то неизвестной мелодии любви: «Я сидел за рабочим столом. Моя голова была заполнена обычными мыслями о работе. Она вошла, и всё изменилось. Она вошла в порядке очереди, которая выстраивалась к моему кабинету дважды в неделю в приёмные дни. Из-за обшитой кожей директорской двери доносилось шиканье секретаря на гомонящих сельчан. Ей что-то было нужно от меня, какой-то административный пустяк, справка или печать, или подпись, но не это было важно. Важно, что она вошла в мой кабинет. И моя размеренная жизнь рухнула, как карточный домик. Семья, сыновья, благочестивая жена, добрые родители, бизнес … Всё осталось на прежних местах, но... Какие-то невидимые пружинки и винтики внутри выстроенной системы моей деловой и семейной жизни заработали в новых ритмах. Стрелки часов обрели иную скорость. Что-то будоражащее заполонило душу, и даже крикливый петух на заляпанной коровьим навозом площади перед конторой больше не вызывал раздражения.….

Она опускала в застенчивости взгляд, и густая тень от не тронутых косметикой ресниц роняла на щёки, скажу языком старомодных ухажёров, таинственную завесу, под которой грезился жадному наблюдателю упоительный восторг любви. Под посторонними взглядами она в смущении вспыхивала – ничего не могу поделать, но сентиментальность не покидает меня –девическим сдобным румянцем, наклоняла слегка вниз свою грациозную головку в милых пшенично-золотистых локонах, чем просто обезоруживала, покоряла, умиляла. В её зеленоватых, с удлинённым разрезом, глазах ненасытный ценитель женской красоты мог при желании обнаружить редкостный бриллиант пока не разбуженной страсти, дающий пищу воображению и надеждам. И кто знает, сколько уже сердец вздрагивали от этих глаз, сколько пылких душ в осознании невозможности присвоить эту драгоценность, восклицали себе: «О, надо быть или круглым болваном, или человеком без сердца, чтобы остаться равнодушным!». Так открыто, честно, прямо, доверчиво умеют смотреть только дети. На её, не знающих мужских поцелуев, ярких от природы, без помады, красиво очерченных, выразительных губах пока не было и намёка на страсть или желание. Она была сама простота, это был чистый сосуд вдохновенного жизнелюбия. Разве можно оставаться безучастным к такому очарованию. Нет. Или надо падать к ногам милой сеньоры и начинать петь серенады. Или бежать сломя голову прочь, прочь от будущего, прочь от самого себя....

На ней превосходно сидело скромное, по фигуре, застёгнутое на блестящие пуговки, с белым отложным воротничком, шерстяное синее платьице до колен. Она напоминала школьницу. И как я узнал через пять минут, это было именно так. Она любила поэму Лермонтова «Мцыри». Вязала крючком. И умела танцевать вальс. Она не умела сплетничать. Хорошо училась. Получала пятёрки на уроках математики и физкультуры. И мечтала о путешествиях в дальние уголки планеты. Ей оставалось три месяца до окончания средней школы. И достаточно много до конца нашей временной земной жизни. В наше бытие пока ещё не просачивались из туннеля времени отголоски будущего – ни траурный марш Шопена, ни «Со святыми упокой». Мы жили безмятежной жизнью младенцев, уверенных в своём бессмертии.

Мой могущественный кум и партнёр по бизнесу Авксентий вскоре воссядет в кресле главы Корпорации. Будет славиться самодурством и кулачными расправами с подчинёнными. И заработает кличку Бесноватого. А я займу место его зама. Бизнес будет набирать обороты. Я буду пребывать в уверенности, что везение бесконечно. В редкий свободный вечер в домашнем кругу моей отдушиной по-прежнему будет спортивный телеканал. А сердце будет согревать тайна с наивными глазами, поклонница Лермонтова, источник вдохновения, причина стрессов. Большие и суровые, как надгробные плиты, телохранители будут хранить моё тело. Бесы – записывать, а Ангелы оплакивать мои грехи. В хартии будет накапливаться моё досье к Судному дню», – я перестал писать, почувствовав приближение её мыслей.

Её мысли шелестели вместе с песком, который с порывами ветра подкатывался щекоткой к моим босым ступням…

Я нерешительно протянул почерневшую, изъеденную старостью, дрожащую руку к тем нежности и любви, которые обещали эти кудряшки на затылке. И обнаружил рядом другую, похожую на человеческую, мохнатую смрадную ручищу. Эта гадость зависла на уровне моих, вытаращенных от испуга, глаз. Затем жуткую свою чёрную, когтистую шуйцу чертяка сложил в дулю и ткнул в мой нос с такой силищей, что я покатился кубарем и очутился возле женских ножек. Я осторожно приподнял голову. Тень обласкавшей только что меня лапы почесала тень рожек и растворилась.

«Глупец. Ты захотел познакомиться с тем, чего уже давно нет? Как нет и тебя тоже», – поток её сознания пробежал мимо меня, оставив следы пощёчин. Она усмехнулась, и блестящая змейка выскользнула из её мыслей ей на плечо, поглядела на меня с любопытством и осыпалась землёй на мои щёки.

Я стремительно вскочил на ноги и вознамерился бежать. О Боже, скорее, скорее, как страшно-то, прочь от наваждений, прочь от этих выматывающих душу воспоминаний. Надо успеть на экзамен. Надо успеть в рай. Туда, где тихо, где мир, где птицы, свет, радость… Но ноги мои не двигались, духовное тело было сковано незримыми цепями.

Четвёртая минута отпуска. «Зарыкали демоны. Забурлила клоака. Восстала смута. Заскакали исполины…»

Новая порция блокнотных листов была подана в мою руку. Я не знал, что в них написать. Но они уже были исписаны: «Что тобою наработано? Какие приоритеты влекли к себе? За какие ценности ты держался? Что составляло соль твоей жизни? Какой духовный родник утолял жажду сердца? Была ли священная душеспасительная радость, приподнимающая над суетой? Был ли внутренний путь к прозрению, к осознанию того, кто ты есть на самом деле и куда стремишься? Горний ли мир или иное место желаешь уготовать себе в посмертном бытии? … «Тело твоё одето червями и пыльными струпьями. Кожа твоя лопается и гноится… Дом паука – уверенность твоя. Обопрёшься о дом свой, и он не устоит»*… О ком это?».

Я поднял глаза к небу, но вместо солнца, луны и звёзд открылось моё родное, личное, то, что я называл своей жизнью. Проступает сквозь небесный экран неотступным фоном земное,  давнее: надгробная табличка с моим именем и годами жизни. Выступает поверх давнего – нынешнее. А нынешнее здесь означает и вчерашнее, и сегодняшнее, и завтрашнее одновременно. Куда ни кинь взгляд, всюду в любой точке этого нерукотворного холста, насыщенного впечатлениями прожитого, затянувшего собою как грозовой тучей небесное пространство, выжжено чёрным огнём: САМОНАСЛАЖДЕНИЕ. Побеги сорные, дикие, цепляются за дни моей жизни, тянут в топь. Болото бездонное, тёмное, испускает душок тления. «Это изнанка твоей души», – слышит отчётливо мой слух не сказанное, а положенное напрямую в мои уши.

Я пригляделся. Да, не почудилось. Сорные растения обвешаны, как насаждения в ботаническом саду, ярлыками: похоть, тщеславие, осуждение, воровство, ложь, человекоугодие, злопамятность, зависть, ревность, гордыня, сребролюбие… Ядовитые лианы дышат, они живут, переплетаются с моими жилами, питаются моей кровью, заражают её гноем. Я вижу, как густые, мрачные, гнойные потоки втекают в мою кровь. Каждый из них несёт свой оттенок, своё предназначение, ведение их сути мне даётся: блуд, равнодушие, порок, обман, славолюбие, самолюбие….

Чьими стараниями это свершено? Где те, кто обуял мою душу проказой алчности, плесенью самости, мхом пресыщения, ядом превозношения? Кто родитель этого беззакония? Чьими стараниями созидался многолетний паралич моей души, безвольно и бездумно выполнявшей все прожитые годы не свою волю, потакавшей не своим устремлениям, насыщавшей чужое чрево внутри собственного тела? Кто та мачеха-убийца, ежесекундно поившая младенческие уста моей ослеплённой души отравленным молоком гордости? Кто тот хозяин, посадивший меня на цепь привязанностей к мёртвости земных утех? Пусть выйдут ко мне те змеи малодушия, злобы, корысти, богозабвения, которых до последнего вздоха я грел в своей груди!

Вот же. Вторые, третьи, четвёртые глаза духовного озарения открылись. Увиделось то, что заставило волосы мои встать дыбом, закричать страшным рыком, заплакать кровью. Открылись моему зрению планы домостроения собственной души. Пошли ко мне навстречу рать за ратью пылающие огненными зраками мизантропии змееподобные великаны. Они вылезали один за другим из моей души. Являлись моему ошеломлённому взору. Проходили сквозь меня, чтобы устремиться в прежние хляби. Проявились ранее не видимые обычному человеческому глазу стаи отвратительных злоуханных сущностей, заселивших каждый уголок моего внутреннего естества. Зарыкали демоны. Забурлила клоака. Восстала смута. Заскакали исполины.

Я опустил глаза, ища в изнеможении покоя, но его не было и не могло больше никогда быть, и стали проникать внутрь меня те истины, что запечатлел на бумаге неизвестный летописец земной жизни: «Ты думал, что живёшь, но ты гнил. Тебе казалось, что строишь дом, но ты строил себе западню. Ты был уверен, что вокруг дома выращиваешь сад, но ты выращивал одно-единственное дерево. Древо страстей, плоды которого – пустоцветы. Ты бесплодная смоковница, одно из плевел, обречённых на сжигание… Твоя душа – трясина, жилище демонов. Ты их дом».

Пятая минута отпуска. «Мы снова там, где нас караулят взаимная любовь и такая же взаимная ненависть»

Чьё-то прикосновение разбудило одну из гадин, сросшихся с моим духом, и похоть судорогой пробежала по бессильным членам. Я вздрогнул. И стал писать: «Где оно, привидение, потревожившее этот сон, этот мираж, эту тоску? Нет, не привидение. Вот же она, та, которую столько верениц лет требовала безумная плоть. Вот она, причина моего счастья и моей гибели. Вот она, сладкий глоток горькой разлуки».

Я оторвал голову от бумаги, рядом никого не было. Она уходила, не оглядываясь. Я пошёл за ней, и рука с неба проецировала на страницы прожитого мои мысли: «Куда она теперь идёт, столь легко и уверенно, так быстро и красиво? Почему она не оборачивается, не смеётся, как раньше, или хотя бы не кивнёт мне, жаждущему лишь одного взгляда, хотя бы его… Я бегу за ней, но не могу догнать. Мы проходим над временем и над облаками. Под нами плывут наши бывшие свидания и будущие ссоры. Под нами вопиют бездна и демоны. На нас смотрят Ангелы. Из-под ног разлетаются искры, это огненное эхо геенны, той колыбели, для которой мы пестовали свои души в течение земной жизни… К нам взывают ад и царь ада. Там, откуда тянется изматывающий душу не утихающий вой отверженных, ждут заслуженные нами грозные пенаты, гнездилище нечистот, которыми мы окованные».

Но вот, наконец, она останавливается, а вместе с ней замирают и мои шаги. Мы снова рядом. Мы снова там, где нас караулят взаимная любовь и такая же взаимная ненависть.

Мы держимся за руки. Наши головы склоняются друг к другу. Щёки пылают.

Воспоминание шестое. Шестая минута отпуска. «Одно смущало – счастье в её глазах»     

– Уважаемые, вы не ошиблись, случайно, адресом? Это не прогулочная площадка для влюблённых.

Сухонький перчик в чёрной юбке до пят и чёрном платке пялится на нас сквозь кисею жёлтых морщин.

– Всё в порядке, бабушка. Мы просто хотим обвенчаться, – ляпнул случайное, то, сокровенное для Наташи и пустое для меня. Быстрая радость промелькнула во всём её встрепенувшемся облике. Она благодарно взглянула и поверила.

Ушла в дальний угол церкви, спряталась, стыдясь обнаружить чувства, написанные на лице, затеплила свечу перед образом Божьей Матери. Я подосадовал на себя. Рассеянно слушал, но не вникал в речь престарелой собеседницы, так не вовремя всунувшейся в нашу жизнь. Она успела до нашего ухода привести белобородого священника.

Пришлось отвечать на неудобные вопросы, расписаны или нет, крещены ли, верим в Бога или не верим… Я не мог дать честного ответа. Бог? Захотелось уверовать в иную трансцендентную реальность, в которой можно начать жить заново. Всё замерло, ушло в непознанное измерение. И эта неподвижность была некоей, как будто живой, субстанцией. За ней скрывалось что-то такое, что удивляло, вдохновляло, сулило нечто непостижимое, добросердечное, беззлобное. И это было так же реально, как реально было то, что передо мной стоял добрый, беззлобный человек с иной планеты, из другого мира, в рясе священника... Безмолвно глаголали об Истине таинственные иконы. Дышали Истиной расписанные надмирными ликами святых церковные своды. Они как будто обещали через минуту раскрыться, указать путь к другим, вселенским сводам, дающим о себе знать здесь тишиной и миром.

И только одно смущало, это счастье в глазах Наташи, наивной и влюблённой. Я понимал, что обязан оправдать её упования. И это портило мне настроение. Я подмигнул ей.

Дедушка с крестом на груди внимательно слушал моё враньё. Я поверил было в то, что он поверил мне. Я обещал в ближайшие дни доставить вместе с невестой, которая до смерти хочет под венец, свидетельство о гражданском браке, а мой мозг обдумывал механизм приобретения фальшивой справки.

«Послушай, что я тебе хочу прочесть», – сказал, понизив голос, священник и взял в руки Библию с полки церковной лавки. Я оглянулся на подругу, от которой старик меня отвёл в сторону.

Он полистал Библию и стал читать: «Господь Бог определил нас на погибель и даёт нам пить воду с желчью за то, что грешили перед Господом. Ждём мира, а ничего доброго нет, – и вот ужасы… Я пошлю на вас змеев, василисков, против которых нет заговариванья, и они будут уязвлять вас, говорит Господь…О, кто дал бы мне в пустыне пристанище путников! Оставил бы я народ мой и ушёл бы от них: ибо все они прелюбодеи, скопище вероломных. Как лук, напрягают язык свой для лжи, усиливаются на земле неправдою; ибо переходят от одного зла к другому, и Меня не знают, говорит Господь. Берегитесь каждый своего друга, и не доверяйте ни одному из своих братьев; ибо всякий брат ставит преткновение другому, и всякий друг разносит клеветы. Каждый обманывает своего друга, и правды не говорят: приучили язык свой говорить ложь, лукавствуют до усталости. Ты живёшь среди коварства; по коварству они отрекаются знать Меня, говорит Господь»**. Старик закрыл Библию.

«Прозорливец. Ох, уж эти святые», – я надавил ногой на тяжёлую дверь, невидимая рука вытолкнула нас на паперть, навстречу городскому шуму. Наташа отвернулась. Я знал, что сейчас начнутся слёзы, мне придётся лгать, и у меня снова будет раскалываться голова Забормотали, заканючили, потянулись за нами попрошайки. «Барыня-сударыня! Подай пятачок в слёзный, малый кулачок!» – подошёл к нам лилипут с гармошкой-концертиной под мышкой и посмотрел на меня. Я брезгливо обогнул его, поддерживая барышню за локоток. «Нищенская мафия, мошенники», – сказал ей на ухо. «Ромашки сгинули, загнили лютики, монета ржавая в глазах рябит, зачем вы, дурочки, богатых любите, одни страдания от той любви», – запиликала позади нас гармошка, заверещал уличный паяц. Я открыл перед Наташей дверцу арендованного на неделю такси.

В этом зарубежном провинциальном городе, куда мы инкогнито сбежали от любопытных взглядов на семь счастливых дней под видом моей командировки, нам было уютно. Мы занимали трёхкомнатный vip-номер гостиницы «Райские облака» (я снял первый и второй этажи, что гарантировало нашему отдыху тишину). Наш приют располагался на живописной зелёной горе, с видом на реку, серебряное зеркало которой являло восхищённому зрителю вместе с райскими облаками золотые купола старинных православных храмов. Тут и там, куда ни кинь взгляд, между крышами домов, заставленных тарелками спутниковых антенн, тулились к человеческим муравейникам, к сосновым и берёзовым посадкам, устремлённые к звёздам кораблики церквей. «Авось, в одной из них закроют глаза на бюрократические препоны и пойдут навстречу нашей просьбе», – размышлял я. Что скрывать, мне действительно хотелось сделать всё, чтобы Наташа не плакала, и для этого требовалось не так и много, всего лишь ублажить мою девочку брачным союзом на небесах. («Ну хотя бы так!» – жалобно просила она, и её глаза блестели от слёз.) Что мы и сделали…

«Что мы сделали… Что мы сделали…», – победно поглядывая на меня, Наташа прыгала между кочками пригородного леса, словно играя в «классики» на школьном дворе, и ржавые жестянки, старые окурки, конфетные фантики попадали под её лакированные лодочки. Шпильки увязали в земле, трава оставляла на праздничной обуви разводы. Еловые лапы стягивали с невесты фату… «Теперь наши имена написаны на небесах, да?» В ответ я махал рукой из открытой двери такси.

Пожилой, с окладистой бородой, водитель вышел из салона джипа, перекрестился, задрал голову, устремив взгляд на небо. Колокольный звон плыл над лесом. «Тут рядом у них скит монашеский, на службу зовут, слышишь? – сказал он и покосился на меня через плечо. – В народе толкуют, к концу света дело идёт. Не слыхал? Ну, так кто ж ты такой, если таких новостей не знаешь». – «Враки всё это», – сказал я, наблюдая за Наташей. Она кружилась в вальсе. «Разбросаны вещи повсюду, Душа моя вновь больна, Роняет слёзы простуда Небесной тверди со дна Просторов космических далей, Где стынут призраки снов Беспечных и странных реалий, Где нет ни меня, ни слов О жизни земной и странной, О наших скорбях и любви, Как жутко, и как желанно Остаться всегда на пути В какое-то светлое царство, В какой-то неведомый дом, Где всё на местах, и важно Стучат часы ни о чём. И где-то в дороге туманной Вдруг вспомнить себя и то, Как много было желаний, И ни одно не сбылось. И это счастливое знанье Разгаданной тайны омыть Молитвой в слезах покаянья, И заново начать жить». Из динамиков такси лес оглашали звуки неизвестного вальса, и голос неизвестной певицы тонул в волнах колокольных звонов.

«Слышишь, поёт как? О царстве светлом. Вот оно как. А я, признаюсь тебе, страшусь: помрём, а там куда? И так жутко, признаюсь тебе, сделается мне, сил нет. Ну, правда, куда пойдём-то потом, а? Ты думал об этом когда-нибудь, брат?» Он наклонился и посмотрел мне в глаза: «Чую носом, скоро уже. Или конец света. Или не знаю что, но скоро. Вон, сколько церквей-то вокруг. Это ведь тоже что-то означает, признаюсь тебе. Видать, чувствуют, понимают, что будет что-то, близится что-то, вот и строят, церкви-то. Готовятся. Понимаешь, а? Время собирать камни. Понимаешь, о чём я? Помирать-то всем придётся. Одинаково – всем. Что таким, как ты, богатым. Что таким, как я, обыкновенным. Но другое страшно. Куда пойдём-то потом, вот что страшно. А тебе? Понимаешь, о чём я?». Он продолжал смотреть на меня. Мне не хотелось говорить. Я кивнул. Он покачал головой: «Да… А мне, признаюсь тебе, вот покойница моя прохода не даёт. Мы с ней почти тридцать лет прожили, любили друг друга всей душой. Вот, недавно померла, так теперь приходит чуть не каждую ночь, всё твердит, что жарко ей там, печёт ей там… Молитву просит…» Он перекрестился: «Господи, спаси-сохрани». Поправил на лобовом стекле иконку Николая Угодника.

Я смотрел на скачущую по лесу лань в белоснежном, трепещущем крыльями гипюровых воланов, эксклюзивном платье (его пришлось срочно покупать в первом попавшемся свадебном салоне). На сердце было мирно, так бы и смотрел бесконечно на свою девочку, слушал бы колокольный звон, и кажется, ничего больше и не надо в жизни, хорошо-то как… Но тут же в голову лезли другие мысли. О работе, коммерческих сделках, о жене, сыновьях, внуках… У шефа плохое настроение. На прошлой неделе, возвращаясь из Лондона частным рейсом, мы в отдельном от свиты конференц-зале авиалайнера смаковали коньяк из стосорокалетних коньячных спиртов. Авксентий развалился на диванных валиках и шевелил пальцами освобождённых от обуви и носков голых ног. Ноги шеф расположил на столе, и края брюк лежали в блюдах с закусками. Он посасывал доминиканскую сигару «Arturo Fuente» и жаловался на меланхолию. «Никак не могу привыкнуть к одиночеству». – «Так может попытаться восстановить семью? Ты не думал на эту тему? В нашем возрасте лучше обходиться без резких шагов». – «Ну о чём ты говоришь. Она давно не одна, ещё до развода, скажу тебе как есть. И где только она его нашла. По-моему, он в два раза её моложе. Ну, знаешь, все эти актрисы с певицами, у них нынче это в моде, держать себя в тонусе».

Воспоминание седьмое. Седьмая минута отпуска. «… смысл тайного венчания теперь вдруг превратился для неё в муку»

Ночью приснился тот белобородый священник, он грозил гневом Божьим за тайное венчание и напоследок ударил меня кадилом по лбу. Я проснулся от боли, зажёг ночник, чтобы хлебнуть коньяка. Сколько хлебал, не помню. Но помню, что утром обнаружил на лбу шишку. Странно, подумал я, ведь Бесноватый в одну из своих недавних вспышек казённого бешенства припечатал меня vip-ударом кулака отнюдь не в лоб, а в челюсть, да и было это неделю назад. (О причине попадания в немилость к шефу я в глубине души догадывался. Банальное шерше ля фам. Дёрнул меня чёрт однажды припереться на корпоративную вечеринку со своей племянницей, роль которой с удовольствием исполнила моя прелесть. Шеф проявил неумеренную благосклонность к Наташе, но благодаря моим стараниям далеко зайти ему позволено не было).

Я посмотрел в зеркало. Действительно, свежая шишка. «Неужели от кадила?» – с этим вопросом я так и не разобрался. Было достаточно других вопросов, требующих разбирательств. Мои карьера, бизнес, происки конкурентов, и, наконец, моя девочка, которую, судя по всему, интересовал, в отличие от меня, исключительно один-единственный вопрос – «И что дальше?».

Приходилось откупаться презентами. Лучше безделушки в руках, чем гадания о будущем, которого у нас не могло быть. Надежды, которые она поначалу возлагала на венчание, всё сильнее блекли. Венчание ей мнилось началом каких-то сказочных перемен, взлётом к семейному блаженству. Но по-прежнему медленно ползли в её жизни пустые дни, иногда нарушаемые моими появлениями. Они привносили в её существование лишь временное облегчение. Это был скоротечный праздник любви, временное усмирение ропота на судьбу. Венец неведения завтрашнего дня – грядущих перемен или не перемен, любви или не любви, грусти или торжества, отчаяния или снова отчаяния. Она часто выбегала из дома на шум проезжающих машин. И в разочаровании возвращалась туда, где было всё приготовлено для семейного уюта, в эти нарядно убранные комнаты, розовый будуар... Она жила, погружённая в монотонность существования, и не знала, что будет с ней, с её привязанностью ко мне, она ничего не знала, она только всё время ждала, она постоянно ждала меня. Ничто уже не обнадёживало. И смысл тайного венчания теперь вдруг превратился для неё в муку.

«Ах, зачем это всё, ну зачем!» – восклицала она, и её голос обрывался в глухих рыданиях и терялся внутри тех подушек, которыми она закрывалась, и лежала на диване, и плакала, и горевала, и не хотела включать телевизор. Её скоро перестал утешать и тот, оснащённый компьютерной техникой, меблированный, со стиральной чудо-машиной, космическим холодильником и прочими архиудобствами евродом, который я купил для неё в столице, и тот бутик брендовой детской одежды «Пупсик», что оформил на её имя… Эти подарки, дом и магазин, по первоначальному разумению Наташи, гарантировали стабильность наших отношений и были вехами особых перемен. Это обнадёживало её, что может быть, когда-нибудь, как-нибудь, но всё же что-то ещё произойдёт в нашей совместной жизни… Я такое не комментировал.

Я досадовал, что не удаётся отвлечь Наташу от её одержимости идеей полноценной семьи. Я перебирал в голове варианты переключения её мыслей на что-то более прозаическое. «Заочная учёба? Институт? Да, пожалуйста. Буду учиться». И она училась, сдавала сессии, сидела над книгами. Суетилась в заботах о «Пупсике». Работа ей, как мне казалась, доставляла даже удовольствие. Она увлечённо рассказывала мне о новых линейках товаров, о том, как обучает продавщиц улыбаться покупателям, о том, что придумала в магазине читальный уголок сказок и коктейль-угощение для клиентов с детьми. Её весёлость могла показаться искренней. Но в самом неожиданном месте она вдруг обрывала себя, оживление исчезало, и тогда в тонких чертах её красивого, благородного лица проступала маска скорби, это придавало облику Наташи аристократическую величественность.

И она начинала говорить совсем другим тоном и совсем об ином… Она больше не спешила, речь её была медленной, тихой. Казалось, что она с трудом вспоминает выпавшие из памяти слова. И от этого сказанное приобретало особый вес, звучало внушительно, сурово, что навевало на меня полнейшую скуку. Я знал, в какие эксцессы могут вылиться подобные прелюдии, и торопился упредить события. В надежде завершить бесполезные разговоры, я хватал мою девочку как заводную куклу, силой усаживал её к себе на колени, искал её поцелуев, но она била меня по рукам, вскакивала и взволнованно, обвинительным тоном продолжала говорить. Я смотрел на её раскрасневшееся милое личико и откровенно любовался этой красотой, и испытывал в душе радость от того, что это чудо принадлежит мне и никому больше. Мне нравилось всё в ней в этот момент, и эта её манера от горячности захлёбываться словами и слегка шепелявить, и эти упрямые интонации, и эта строптивость….

«Я не могу показать родственникам семейные фотографии, потому что их нет. Я рассказываю знакомым, что счастлива в замужестве, но теряюсь, когда мне задают вопросы о муже. Я ощущаю себя в роли разведчицы с секретным заданием. Люди думают, что моего мужа зовут Антон, такой псевдоним я тебе придумала, и мне стоит немалого труда не запутаться в именах…». Её монолог затягивался, я смотрел на часы, и устав уже от всего на свете, проголодавшись, вспоминал о том, что пора домой.

«Послушай. Зачем это? К чему поднимать вновь и вновь то, что пока нет смысла ни трогать, ни ворошить, а?» Я многозначительно смотрел на неё и сам от своих слов вдруг начинал приходить в раздражение. Нет, определённо, рано или поздно, но я поставлю жирную точку в этой затянувшейся санте-барбаре. Я с досадой хлопал обеими руками по своим коленям, решительно поднимался и всем своим видом демонстрировал намерение уйти. «Вот уйду и не вернусь», – говорил мой внутренний голос, и в ту минуту такое решение мне представлялось наиболее оптимальным.

«Пока…» – повторяла она нараспев, осторожно, бочком, присаживалась на диван, с которого я только что ушёл, обнимала полутораметрового плюшевого медведя (его я подарил ей в день окончания школы), пряталась за ним от моих глаз, и задумывалась. Ей было свойственно излишне внимательно прислушиваться к моим словам. Она искала скрытый смысл, тайные знаки, которыми можно было себя успокаивать как пилюлями от депрессии. Вот и сейчас. Оброненное мною «пока» в понимании Наташи наполнилось волшебными позывными. «Пока» из моих уст для её жадной фантазии было равнозначно намёку на то, что половинчатость наших отношений рано или поздно перерастёт в цельность, в постоянное единение и безграничную нирвану. Дневные свидания украдкой и одиночество слёзными ночами, это, оказывается, лишь «пока»…

Восьмая минута отпуска. «Как жаль, что я сделала из тебя идола»

Кто-то положил на мою ладонь бумажный лист. Я смотрел на него и не хотел писать.

– Как жаль, что я сделала из тебя идола, – её мысль вторглась в пространство моих дум.

Воспоминание девятое. Девятая минута отпуска. «Ты не можешь родить от меня»

«Ты не можешь родить от меня. Пойми. С кого будет брать пример тот ребёнок, которого ты хочешь? Кто будет его воспитывать по вечерам, когда я буду находиться в кругу другой семьи? Ты понимаешь это или нет, чёрт возьми?» – я стукнул кулаком по столу, промахнулся, и брызги мясного соуса из бефстроганова под дзиньканье посуды разлетелись вместе с горячими брусочками говядины в разные стороны.

Наташа забарабанила блестящими ноготками по скатерти, уронила руку на сумочку. «Хорошая сумочка. Ты всегда мне даришь хорошие вещи», – сказала, разглядывая в тарелке салат из авокадо. «Мне тоже она нравится», – сказал я. Фонтан из кружевных оборок, бабочек, рюшечек с таящейся внутри женской рукой перетёк к кармашкам и отделениям Hermes, заблудился внутри запахов духов, конфет, шебуршаний дамских секретов, магазинных чеков, тюбиков с чем-то забытым. Наконец после копошения и сварливого пришёптывания на свет божий была извлечена зеркальная пудреница и поднесена близко к лицу. Зрачки поглядели на зрачки. Взгляд переместился на щеки, мордашка скривилась от увиденного, и тут же закувыркались в игре складочек-ямочек узоры от мясного соуса. Подошёл вежливый узкоглазый официант с чистым полотенцем. Его бесшумное появление рассердило Наташу. Её верхняя, со следами ещё не окончательно съеденной помады, нарисованная губа наехала на такую же полусъеденную помаду нижней губы, щёки задвигались, и подливка от бефстроганова юркнула, наконец, на умащенный пудрой подбородок. А впитав пудру, с подбородка стекла на гневный кулачок. Официант по-китайски предупредительно склонился, показывая готовность выполнить любую прихоть пострадавшего клиента. Она заругалась, оттолкнула гневным кулачком служку, запачкав мясной жижей его спрятанный в униформе живот, но тут же сконфузилась, замолчала, передёрнула плечами, и блуза с прозрачными вставками из кружев пробежалась красивой волной по её телу.

Пожилая пара за соседним столом, муж и жена, оба в одинаковых брючных костюмах из бамбука, оба с короткими седыми стрижками и похожие друг на друга, как брат и сестра, с одинаковыми голубыми глазами на собранных в гармошку остроносых любопытных мордочках, перестали жевать доставленные на их стол этим же вежливым китайцем морские гребешки в чёрном бобовом соусе, терпеливо дождались окончания нашего скандала, закивали одобряюще. «Все мы подвержены эмоциям. От них верное средство – это слабительное!» – доверительно сказал старик, со стуком придвинувшись вместе с креслом ко мне. Он с интересом посмотрел на мою спутницу, перевёл на меня взгляд и негромко добавил: «Когда я замечал, что у моей жены плохое настроение и ей хочется пилить меня, я просто подсыпал ей в чай пурген. Жаль, но фенолфталеин попал в немилость у фармацевтов». – «Сочувствую, вы могли бы получить патент на изобретение рецепта семейной гармонии». Старик оценил мою шутку и согласился на рюмку водки. Потом ещё на одну. Его развезло. Он стал говорить громко, весёлым голосом, то и дело сморкаясь в бумажные салфетки.

«Кстати, ваша пассия… Я сначала подумал, что она ваша дочь», – сказал он и оглянулся на жену. Старушка что-то искала на ощупь в салате. «Слуховой аппарат уронила, – пояснил старик. – Да это и к лучшему. Не приведи бог, услышала бы о пургене!» Он помахал рукою уходящему официанту: «Любезный! Свиную грудинку со свёклой! Гулять так гулять. После азиатской кухни меня всегда тянет на что-то доморощенное. Гены, они есть гены». Он подмигнул Наташе, пожал мою руку выше локтя и под сердитый шёпот супруги уехал к ней в кресле.

«Зачем мне хотеть от тебя ребёнка, ведь ты и есть мой ребёнок», – повторил я пришедшую на память затасканную фразу из какой-то пошлой мелодрамы, и потянулся к Наташе через тарелки, пачкая в гарнирах накрахмаленную руками жены рубашку. (Надя считала, что нельзя перекладывать на прислугу то, что обязана делать любящая жена. «Муж должен чувствовать, что у него есть тыл, поддержка и забота»).

Наши губы соприкоснулись в примирении. Потом я молчал, с аппетитом кушал обновлённый бефстроганов, пил водку. «Нiч яка мiсячна, зоряна ясная, видно, хоч голки збирай. Вийди, коханая, працею зморена, хоч на хвилиночку в гай!» – пел во весь дребезжащий голос наш знакомец, забывал слова, затем начинал вторую песню, потом третью. «Пока я помню, я пою. А пою то, что помню», – громко пояснял он, привлекая внимание немногочисленной аудитории, отталкивал руку супруги, показывал мне большой палец. «Ой, мороз, мороз, не морозь меня, не морозь меня, моего коня!... Нет, не это, дальше запамятовал. Тогда вот так. Гори, гори, моя звезда…. Снова амнезия. Или нет. Не амнезия. Сейчас, минуточку…Умру ли я, ты над могилою гори, сияй, моя звезда!» С шумом уронив кресло, солист вылез из-за стола и воздел руки в натужном пении. Это вызвало у его жены-старушки приступ кашляющего смеха.

Мы с Наташей тоже засмеялись. Наташа захлопала в ладоши. Мы не хотели вспоминать о том, что у нашей любви нет будущего. Кажется, она так и не родила от меня. Ни одного из тех, которых видела в своих навязчивых снах.

Воспоминание десятое. Десятая минута отпуска. «Идут и идут эти назойливые идолы мрака»

«Точка. Никаких воспоминаний и записей», – приказал я себе. Но вновь убедился, что я не хозяин положения, как прежде. Внутреннее состояние моей души переливалось на небосклоне всполохами: «Остатки тела уже прах, но то, что жило внутри этого тела, что кипело и мучало его, эти страсти, эти упыря, они не покинули отлетевшую душу, они присосались к ней, они так полюбили меня, их безукоризненного послушника, что не отпускают ни на миг, даже теперь, они всюду со мною, вокруг меня, и я от них ни на шаг, я теперь ничто, никто. С одной стороны – я пепел и пустота, отчаяние и боль, вой и беспомощность, безнадёжность и ужас. С другой стороны, я – сатанинская гордость, бездумное превозношение, неутолимое сластолюбие, не перестающая гневливость, не унимающаяся похоть. Я остался один на один вот с этим самым дерьмом. Страсти и я. И больше ничего моего со мной. Ничего. Только страсти. И теперь я там, где ни зги, где неумолчные стоны и вздохи, трепет и тьма, скрежет зубов богоотверженных. И то и дело самопроизвольно приходят и снова приходят, и так до бесконечности приходят в движение укоренившиеся порочные привычки и привязанности. Идут и идут эти назойливые идолы мрака. И не находят почвы для утоления земных потребностей. Не обнаруживают никаких материй для осуществления желаемого. И тогда они причиняет душе такую страшенную, такую безотдышную боль, будто кто-то острым ножом бередит, бередит старые язвы…». Небо свернулось в бумажный свиток. Ещё одна исписанная страничка моей души.

Воспоминание одиннадцатое. Одиннадцатая минута отпуска. «Теперь всю жизнь молись за убиенного младенца, молись, девочка, молись…»

Однажды Надя пришла из церкви, села напротив меня возле телевизора, на который были устремлены мои глаза, и весь я был поглощён созерцанием того, что происходило на телеэкране. Жена потянула за шнур, экран погас, стало слышно, как капает вода из сломанного крана во второй ванной, и тогда я заметил её. «Сегодня на молебне случилось чудо», – сказала она. Мне не хотелось слушать про церковные чудеса, гораздо важнее представлялось следить за футболом, и я об этом сказал жене, борясь с поднимающимся в душе раздражением на её воцерковлённость, на её постоянные умиротворение, благодушие, безответность… Всё это казалось неестественным, а сейчас будило во мне почти ярость. Требовалось вернуться в футбол, или, в крайнем случае, вызвать семейного сантехника для починки крана. Я встал и потрусил к холодильнику за пивом. На кухне включил второй телевизор и больше не вспоминал о жене. «Го-ол!» Болельщики бушевали, я чертыхался вместе с комментатором.

Ночью проснулась совесть, и я вместе с ней. Укутался пледом и поплёлся, вздыхая, к Наде в спальню. Она молилась перед иконами на паркетном полу, устланном шерстяным ручной работы ковром «Раджастан» с шёлковым орнаментом (его я привез из Индии). Я разлёгся на Надиной кровати, покрытой французским гобеленовым покрывалом «Водяные лилии Моне», кинул для удобства под ноги одну из подушек, втянул ноздрями благоухание греческого церковного ладана, бросил взгляд на улыбнувшуюся мне супругу, подмигнул и уже заранее ощутил лёгкость, какая обычно возникает после благополучно разрешённой ссоры. Потянул к себе за руку Надю: «Моя богомолица. Ну иди, иди ко мне, моя птичка… А, ммм, как пахнет твой ладан-то, а? Просто обалденно. Только ради одного такого благовония уже стоит заглядывать в церковь». Надя спряталась в моих объятиях, положила себе на глаза мою руку, как это всегда любила делать.

«Так о каком чуде ты хотела мне рассказать, роднулька моя, а? Встретила в церкви моего бесноватого шефа?» – «Был молебен Вифлеемским Младенцам. Молились о детях, загубленных во чреве матерей. Зажгли много-много свечей. Они символизировали души абортированных младенцев. И потом вместо воска со свечей стала капать кровь. Понимаешь. Это была настоящая человеческая кровь. Это была кровь убиенных детей!» – «Какая чушь. Извини, но это чушь собачья».

Взглянув на неё, я осёкся и пожалел о сказанном. Я знал причину этого застывшего сейчас в чертах её лица страдания. Уж кому-кому, как не мне были понятны её переживания. Ведь это под моим нажимом она сделала тот аборт. Это была её первая беременность. Но ребёнок не вписывался в мои жизненные планы. Оба студенты, снимали комнату, за которую приходилось отдавать чуть ли не все скудные средства со стипендий. Сельчане-родители могли помочь разве что крынкой молока с краюхой домашнего хлеба.

«Ты, Надя, не плачь, вот встанем на ноги, тогда и детей нарожаем, а ведь обязательно встанем, не сомневайся, я через голову прыгну, но добьюсь…» Я вёл её, прижимая к себе, по утопающему в буйной весенней зелени старенькому больничному двору. На наши головы сыпались бледные цветы акации. Они прилипали к мокрым от слёз Надиным щекам и не могли задержаться под натиском новых слёз. Худенькие женские плечи дрожали в моих руках. Она в голос, не видя ничего вокруг, не слыша сочувственного шёпота сидящих на лавочках молодых женщин в байковых халатах, рыдала. «Я могла родить девочку, Миша! Я убила её, убила собственную дочь, зачем я это сделала, Миша! Зачем я тебя послушалась!» Она приблизила ко мне свои расширенные зрачки и забормотала, проговаривая, как сумасшедшая, одно и то же по несколько раз: «Я видела, я видела её, её! Она сказала … мне сказала: «Мама, зачем ты убила меня…» Она сказала: «Мама, зачем ты убила меня». И улетела от меня. Она улетела от меня. Её душа. Её душа. Туда. На небо. К Богу. Моя дочечка….»

«Надя, это был просто наркоз. Это был сон. Успокойся», – сказал я, пытаясь удержать вырывающуюся из моих рук жену. И тут, неожиданно для меня, она повалилась на колени и вдруг закричала, забилась в истерике, опустив лицо к земле, губами прижавшись к пыли и грязи: «Боже! Помилуй меня! Боже! О Боже! О Боже! Помилуй, помилуй! Дочечку мою помилуй! Дочечка моя, родненькая, тебе больно, ты плачешь, ты где, ты где, дочечка моя…!» Я остолбенел над ней в ужасе, не зная, что сделать, куда бежать, как успокоить, руки мои сделались как вата, ноги не шли.

Она никогда раньше не молилась Богу, никогда не ходила в церковь. Она была обыкновенной спокойной девушкой. Неужели она помутилась в разуме, что делать, тысячи мыслей пронеслись в моей голове, было неловко перед посторонними, и было страшно от того, что случилось с Надей. Она подняла ко мне красное от слёз, искажённое переживаниями, перепачканное лицо и закричала почти с ненавистью: «Я не хочу тебя знать, ты убийца, и меня сделал убийцей, зачем я вышла за тебя, убийцу, ты палач, я ненавижу, ненавижу тебя, ненавижу себя, будь я проклята, будь ты проклят! О Боже, я не хочу, не хочу жить, забери меня, Господи! Туда, к дочурке, забери, ведь она хочет кушать, она хочет молочка, она хочет к маме! А-а-а!!!...»

Из окон роддома выглядывали роженицы, врачи в белых колпаках, к нам уже бежала медсестра с пузырьком валерьянки. «Ничего, ничего, не плачь, не плачь! Что случилось, того не вернуть. Ах, спаси Господи, спаси и сохрани», – приговаривала медсестра, вливая Наде в рот лекарство. Она быстро многократно крестила Надю собранными в щепотку пальцами, что-то шёпотом говорила ей на ухо, до моего слуха доносились обрывки фраз: «Теперь всю жизнь молись за убиенного младенца, молись, девочка, молись…» То, что представлялось мне обычным житейским делом – избавление от ненужного эмбриона, какого-то червячка, для Нади явилось огромнейшим жизненным потрясением, оказавшим решающее влияние на всю её дальнейшую жизнь. Из атеистки она превратилась в глубоко верующего человека. Ни одного дня она не начинала и не заканчивала без молитвы, практически ни одной церковной службы не пропускала. И до конца жизни больше не ела мясных продуктов. Это была её добровольная пожизненная епитимия.

(Через какое-то время после памятного разговора о «кровоточивых свечах» она показала мне заметку в епархиальной газете о результатах проведенной учёными экспертизы: зафиксированная в православном храме во имя святых мучеников Вифлеемских Младенцев на церковных свечах алая жидкость по составу идентична, за исключением какого-то одного недостающего элемента, составу человеческой крови»).

Наш разговор затягивался до ночи. Говорили о том, что будем любить друг друга до гроба, что я никогда ей не изменял и не буду изменять… Я смотрел ей в глаза и под впечатлением сердечных излияний растроганно думал о том, что вот, эта увядающая женщина хранит мне верность, она дана мне свыше как моя вторая половинка. Нас сближает чувство, которое когда-то было влюблённостью, потом оно переросло в привязанность, а теперь это нечто большее, родственное. Нас соединяют сыновья, внуки. Мы срослись друг с другом, и разорвать нас сможет разве что смерть.

«И ещё тебе надо сходить в церковь. Покаяться, причаститься, побыть с Богом. Тебе давно пора к Богу», – добавляла жена и широко, от головы до живота, от плеча к плечу, крестила меня, и я ощущал прикосновения её сухеньких пальчиков с коротко остриженными ногтями. Я прятал лицо в её ладонях и соглашался, и мне уже казалось в эти минуты супружеского мира, что действительно давно пора к Богу, и мне никто, кроме Нади, не нужен, и что-то начинало щемить в душе, будто там кто-то оживал и скулил по-собачьи. Мне становилось не по себе. Ночью снились какие-то мутные, тяжёлые сны, я просыпался, пил коньяк, засыпал, а на утро сентиментальный разговор с женой как-то тускнел и я не вспоминал о нём. Всё забывалось.

Мои ноздри щекотали вкусные ароматы, с овального дубового стола в гостиной манил свежий завтрак. Любимая итальянская моцарелла из молока чёрных буйволиц. В хрустальном блюде под салфеткой – тёплые ватрушки. Всё было Надей всегда учтено, чтобы угодить мне. В комнатах пока не жужжали пылесосы, прислуга ещё не занималась своими служебными обязанностями. Надя не позволяла в моём присутствии затевать хозяйственную возню. Она всегда оберегала меня, ей хотелось окружить меня спокойствием, она желала мне тишины сердечной. Сейчас она в банном халате, с обмотанной махровым полотенцем мокрой головой, бесшумно скользила по дому, поливала цветы, раскладывала к моему приходу серебряные столовые приборы, наливала из бронзовой турки кофе в позолоченную, 24 карата, чашку из чешского коллекционного фарфора Rudolf Kampf, рассказывала о том, как дела у сыновей, кто из них звонил и что говорил, какие успехи у внуков. Я в пол-уха слушал, пил кофе перед телевизором, поглощённый утренним новостным выпуском. Я уже не помнил о своих обещаниях пойти к Богу в церковь, мне больше не хотелось каяться, сердце снова было устремлено туда, где существовали вторая жизнь, другая женщина.

Чёрный «Мерседес» ожидал за воротами дома. Вооружённый телохранитель с приёмопередатчиком в ухе прохаживался, изучая обстановку… По дороге в Офис я включал висящего на связи секретаря, слушал доклад о звонках, электронных письмах и изюминках Всемирной паутины.

Воспоминание двенадцатое. Двенадцатая минута отпуска.  «Врученную мне пачку визитных карточек с золотистыми вензелями я выбросил в пламя камина»

В перерыве заседания Совета директоров после очередного тоста за процветание Корпорации Бесноватый предложил мне оставить фуршетный зал и погулять вне зоны высокого общества, без охраны. Мы направились в зимний сад. Голоса, смех, звон посуды погасли за стеклянными дверями. Здесь было тихо, мир экзотичных кофейных деревьев, барбадосской вишни, манго, гибискуса благоухал и успокаивал. Цветки, напоминающие по своей форме райских птиц, очаровывали. «Сходство с птицами в раю, не правда ли? Называется интересно: Стрелиция королевская», – воодушевлённым тоном пояснил из гущи растений садовник в клеёнчатом фартуке, но заметив приподнятую бровь шефа, поперхнулся и быстрым, почти строевым шагом, покинул райский сад. В памяти поднимались эпизоды из детства, пятилетний мальчик идёт по траве, среди цветов и райского пения птах, и жизнь представляется ему вечным блаженством. Я слушал шефа и думал о том, что вот, я достиг вершин жизненного успеха, но добился ли я того вечного блаженства, о котором грезил в детстве? «Ты слышишь меня, а?» – «Да, Авксентий, я тебя слышу». – «Так по рукам?» –«Ты насчёт чего?» – «Насчёт твоей племянницы». – «Но ты вроде сейчас говорил не о племяннице». – «А подразумевал как раз её». – «Тебе действительно требуется бухгалтер? Или… Я что-то не пойму». – «Да, дружище. Я ей дам тройной оклад... Молодость, красота, высшее образование... Как раз для нашей Корпорации». – «Я передам ей твоё предложение». – «Передай-передай. И мою визитку не забудь». – «Да, конечно, Авксентий. Конечно». Вернувшись вечером домой, я вытащил из кармана врученную мне пачку визитных карточек с золотистыми вензелями и выбросил в пламя камина.

Воспоминание тринадцатое. Тринадцатая минута отпуска. «Стук в окно для нас стал неожиданностью. Неужели Надя?»

«А не пора ли к нам на огонёк?» – гнусный голос привёл меня в себя. Я их раб. Лучше не огрызаться. «А ты что, собирался тут, как на даче, загорать и баклуши бить?» – донёсся издалека голос Наташи. Тело души её было пронизано острыми прутьями и вращалось на вертеле в огне. От её стенаний закладывало уши. Я закрыл глаза и открыл. Видение исчезло. Вспомнилось, как нас спугнули в хрустальной спальне первого этажа моей загородной резиденции, в трёхэтажном особняке с трёхметровым каменным забором на сигнализации. Жена дачу не праздновала, свою индифферентность объясняла отсутствием в округе православных храмов, что нам было на руку. Обычно накануне нашего с Наташей появления в загородном доме я отправлял в увольнительную местный обслуживающий персонал вместе с охраной, они же по моему указанию отключали видеонаблюдение. Стук в окно для нас стал неожиданностью. Неужели Надя?

«Наташа сжала мою руку, я приподнял голову, прислушался. Тихо. Через бронированные окна посторонние звуки из внешнего мира не проникали внутрь помещения. Да просто ворона постучала клювом в стекло. Их тут пруд пруди. «С каждым годом их всё больше. Сколько раз собирался перестрелять эту нечисть. Решено. В следующие выходные с сыновьями берём ружья и устраиваем охоту», – сказал я. Впрочем, в глубине души я, пожалуй, скорее был уверен в проделках Нади, а не чёрных птиц, но какая разница, меня это не беспокоило. Я полагал, что Надя в любом случае никуда не денется, даже если узнает о моих изменах. Мы срослись друг с другом. Нет, ничто и никогда нас не разлучит. Тем более Надя моя, она же почти святая, она настолько всё прощает, терпит, что даже представить невозможно, чтобы она решилась на какие-то отчаянные шаги!

Я посмотрел в глаза Наташи. В них были любовь и преданность. Я погладил Наташу по голове. Мы накрылись пледом, прижались друг к другу, успокоились, свернулись на четырёхспальном диване семейным клубочком».

«Я приехала забрать забытые книжки для внуков, увидела открытую машину с женским плащом в салоне, и укатила обратно. Ну, а напоследок попугала вас», – пояснил голос жены. Я закрутил головой в попытке отыскать её облик.

Машинально взглянул вниз, и черти поманили из пекла. На меня дохнуло жаром, страхом, злобою… Миллиарды миллиардов человеческих душ плавились, варились, прокручивались через гигантские огненные мясорубки, скакали в пылающих котлах, ныряли в зловонных болотах с жаркими нечистотами. Истинное поле ужасов простиралось в бесконечность, терялось в насыщенной огнём тьме. Эта невыносимая для человеческого глаза клоака страхов вздымалась и опускалась в едином ритме, будто грудь агонизирующего человека. Сатанинская кадриль неугасимого огня исторгала ежесекундно из себя червя неусыпаемого, который поглощал изнемогающие от мук души грешников, они проходили через его нутро, и выходили вновь наружу, чтобы окунуться опять в огонь, и заново неусыпаемый червь пожирал их. Над этой долиной мора стоял плотный, вязкий туман сверхъестественного смрада. Ноздри отказывались обонять, глаза не хотели смотреть. Уши не могли вместить утробного, вытягивающего жилы, завывания человеческих душ. Это был зов канувших в Лету миллиардов поколений. Отвратительного вида существа с глазами, полными безумной злобы, носились полноправными хозяевами над своими жертвами, руководили этой машиной наказания.

Этот неописуемый никакими словами дикий конвейер страданий наводил такой гибельный страх на зрителя, что, казалось, сейчас тот, кто это мог видеть, испустит остатки духа, умрёт на веки. Но нет. Не было здесь и следа смерти. И о какой смерти может быть речь там, где простирается вневременность.

Я взглянул вверх. Пустота. И чья-то рука. Эта рука погрозила мне пальцем. Нади по-прежнему нигде не видно.

«Значит, мой дачный роман тобою был рассекречен, хм...» – «Ваш лямур был секретом Полишинеля. Одни только пасквили в жёлтой прессе чего стоили. И я, кстати, знала, что вы облюбовали нашу фазенду».

Вмешалась Наташа. «Я же говорила тебе, что это была не ворона, а твоя жена. А ты: ворона-ворона!» Она передразнила меня. «Послушай, я помню тебя другой. Ты была почти ангел, а теперь – почти ведьма». – «Если бы ты женился на мне, я бы и осталась ангелом. А ты сломал мне жизнь». – «Напротив, я тебе дал свободу». – «Только скотина может так рассуждать, бросая любящую его женщину». – «Я не бросал тебя. Я…» – «Не зря тебя Бог упёк сюда. Сволочь». – «Я тебе подарил дом, сделал тебя богатой, в конце концов. Неблагодарная. Вот уж кого-кого, так это тебя не зря Бог упёк сюда».

«Прекратите», – Надя вздохнула и стала молиться Богу. Я слушал, как она молится. Мне захотелось тоже молиться, плакать, кусать локти…

«Ишь, молиться он захотел», – моя голова мотнулась от бесовского щелчка по лбу.

О Боже, как бездарно уходит время, я должен вырваться отсюда, надо успеть на экзамен туда, в рай, к счастью, к блаженству, к радости, бежать, бежать, скорее… Ноги не подчинялись. Я в отчаянии заломил руки, заколотил кулаками себя в грудь. Что же делать, я могу опоздать… Видимое спокойствие казалось затишьем перед грозой. Глаза ничего не могли различить. Казалось, будто какой-то призрачный туман вокруг, он сгущается и обступает, заслоняет зрение, сдавливает дыхание.

Четырнадцатая минута отпуска. «Да она ничуть не лучше меня! – неожиданно для себя я вдруг рассвирепел»

– Твоё время истекло, – различил я вдруг чей-то спокойный, ровный голос.

– Во время отпуска мне был обещан экзамен в рай. Так где же экзамен? Где Надя? Почему нет экзамена?

– Тебе в Царство Небесное вход закрыт.

– А Наде?

– Надя получила от Бога венец мученичества.

– Да она ничуть не лучше меня! – неожиданно для себя я вдруг рассвирепел.

– Она почитала Бога, стремилась жить по Христовым заповедям, терпела неверного мужа, сохраняла семью, воспитывала твоих троих сыновей. Кроме того, она...

– Не троих моих, а двоих, – при упоминании о третьем ребёнке я просто потерял самообладание. – Третьего не дано! И точка!

– Этот мальчик был твоим родным сыном, от Наташи.

– Ой, не смешите. Я эту басню слышал уже раньше. Ещё при жизни.

– Смотри.

Завеса упала. Перед моим отчаянным взором за считанные мгновения пронеслась часть земной жизни.

Воспоминание пятнадцатое. Пятнадцатая минута отпуска. «Навестите моего сына…»

«Пять лет назад я родила мальчика от вашего благоверного, Надежда Ивановна. Когда он принял решение со мной расстаться, я была от него беременна. Мишу, противника детей «на стороне», о своей непраздности в известность не поставила. В глубине души я надеялась, что появление общего ребёнка заново соединит нас. И вместе с тем я была зла на него. Если не сказать, на весь мир. Я очень часто бывала зла на Мишу. У меня родился зверушка с синдромом Дауна. Я это восприняла как кару свыше за наше тайное венчание. Я была в исступлении, я ничего не желала, я не хотела жить, а не то, что растить умственно неполноценное чадо. Я отказалась от убогого. Миша к тому времени уже сидел в тюрьме. У меня была депрессия. Я уже давно перестала грезить семейным раем. И меньше всего думала о своей репутации. Мне вообще было на всё и на всех наплевать. В этот тяжёлый жизненный период своё покровительство мне предложил Авксентий Григорьевич. Я стала его личным бухгалтером. Вскоре мы покинули страну… Я хочу забыть весь этот кошмар, но мне этот уродец снится, он тянет ко мне ручки и говорит «мама»… Надежда Ивановна, умоляю, не откажите, навестите моего сына, хоть как-то дайте ему знать, что он не один на этой земле, в любом случае он ведь не один, у него хоть и далеко, но есть и мама, и… И папа. Да. И папа. А я…. Ну что я, что я… Я вряд ли когда и вернусь-то на родину. Ах, зачем я звоню вам, это безумие…», – голос Наташи заглушили рыдания, телефон отключился. Надя перекрестилась, преклонила колени перед иконой Божьей Матери и зашептала молитвы.

Воспоминание шестнадцатое. Шестнадцатая минута отпуска. «Что за сюрприз встретит дома?»

За руку Нади держится маленький мальчик с плоским лицом и раскосыми глазами. Он жуёт конфету, размазывает по щекам шоколад. Надя разговаривает с работниками интерната, подписывает документы. Я вижу, как она и мальчик, уже переодетый из казённого в новую, привезенную Надей, одежду, белую рубашечку, синие шортики, садятся в чёрный Кадиллак из нашего семейного гаража, Надя крестится, крестит ребёнка, за рулём незнакомый водитель. Они уезжают с территории интерната, из окон им вслед смотрят дети.

В следующих кадрах я увидел себя. Вот я покидаю тюремное здание. Здесь я томился в течение долгих лет, полученных за финансовые махинации. (Тюремной отсидкой я был обязан моему гениальному шефу, который заодно повесил на меня и свои аферы). За тюремными воротами ждёт Rolls Rouce, Надя за рулём. Что за сюрприз встретит дома, о котором предупредила жена? «Надеюсь, ты не завела любовника?» А вот мы и дома. «Это ваш с Наташей сын. Она отказалась от него. Я забрала его из интерната». Надя подталкивает мальчика ко мне: «Коля, это твой папа». Я вижу, как темнеет моё лицо, бес ревности ослепляет. Мне виден и сам бес. Хвостатая погань сидит верхом на мне и нашёптывает в мои уши те пакости, которые я принимаю за собственные мысли. «Что за галиматью ты несёшь, какие ещё Наташи с интернатами. Ты, я вижу, начиталась жёлтой прессы, полоскавшей моё честное имя, упивалась сплетнями. Тебе явно нечем было заняться в моё отсутствие. Ну-с, давай начистоту, с кем ты нагуляла этого выродка …» – я указал подбородком на мальчика… – «Побойся Бога. Да и вообще в моём возрасте не рожают». – «Ещё как рожают. Чего только на свете не бывает! Так вот как ты куролесила, пока я прятался за границей. Это подло. Я был в опасности, меня в любой день могли схватить, что в конечном итоге и произошло, а ты…» – «Ты там, за решёткой, совсем ополоумел». Надя берёт за руку Колю и уводит в свою спальню. Я подхожу к закрытой двери. Слушаю, как она молится. Рядом детский голос что-то лопочет. Негодование охватывает меня. Дьявол рисует в моём воображении сцены измен Нади с неизвестным мне соперником. В следующих кадрах я вижу себя с охотничьим ружьём в руках...

Семнадцатая минута отпуска. Последняя. «Вот мы и встретились…»

– У тебя впереди вечность на обдумывание этого двойного убийства.

– Неужели недостаточно того, что я повторно попал в тюрьму, да ещё пожизненно?! Это первое. А второе – всё, что здесь мне продемонстрировали – монтаж! Фальшивка! Мистификация, в конце концов! – я в ярости зарычал, затопал ногами. Самые грязные ругательства заполонили мой дух. – Никакого сына у Наташи не было! И точка! Надя изменяла мне, и это очевидно! И тот урод – наглядное доказательство! Понятно или нет я говорю?! А?! И никаких отношений у Наташи с моим шефом быть не могло!

Пятки запекло от приближения огня геенны. Кто-то уцепился за мои ноги. Надо успеть сказать.

– Так как же с обещанным экзаменом в рай?!

– Твой отпуск и был им. И его ты не выдержал.

Чья-то рука развернула перед моим носом свиток. Я узнал свой почерк: «Остатки тела уже прах, но то, что жило внутри этого тела, что кипело и мучало его, эти страсти, эти упыря, они не покинули отлетевшую душу…. Я остался один на один вот с этим самым дерьмом. Страсти и я. И больше ничего моего со мной. Ничего. Только страсти».

Огонь поглотил меня, столкнув лоб в лоб с Бесноватым. Вот мы и встретились.

– А твоя племянница оказалась ядрёным бухгалтером, – сказал он. Ему не терпелось переброситься со мной парой слов. – Дьявольское желание снова подбить с ней дебет-кредит сжирает и терзает меня безумно, – он взвизгнул от удара кнута прошнырнувшего мимо нас какого-то кривоглазого.

– Послушай, дружище, – продолжил он отрывистой речью, перемежаемой нашими общими воплями. – Ты, случайно, не знаешь в этом проклятом Богом месте дороги к нашей с тобой бухгалтерше? Может, мне на йоту полегчает хотя бы от одного взгляда на неё?

Он подпрыгнул, но выпрыгнуть из печки не получалось. Я тоже подпрыгнул. И из последних сил дал ему кулаком между глаз. Между нами завязалась потасовка.

– Папа Миша! Я люблю тебя!

Я поднял объятую пламенем голову. Лучи нетварного света осветили мою искажённую в злобной гримасе физиономию. Озарённый Солнцем Божественной Правды, на меня смотрел мальчик Дауна с золотым венцом. Лучезарный парусник уносил его всё выше и выше, на седьмое небо.

2015 год.

*Перефразированный отрывок из Библии. Книга Иова

** Из Книги пророка Иеремии.

Галина Мамыко

в гости к "Натуральной Жизни"

повесть опубликована в журнале "Новая литература"