Тронутая
Бояться нельзя, страх – лживый советчик. Нина это понимает. Но когда видит над собой кулаки, искажённое злобой лицо мужа, когда он тащит её за косы, она не может совладать с ужасом. «Боже, заступись, Матушка-Царица небесная, сохрани!» Нина закрывает голову руками, подставляет под удары спину, прячет живот. Там малыш. Его бить нельзя.
Муж, захватив из холодильника бутылку пива, уходит в другую спальню.
Нина в ночной сорочке идёт вдоль стены из дома к колодцу. Садится на скамью, опускает горящее лицо в ведро с холодной водой, пьёт, плачет.
Чёрное, как земля, южное небо вместе с блестящими звёздами плещется в колодезной воде. Нина прикасается щеками к звёздной ряби, небо ласкает и проникает внутрь тела студёной прохладой, щекочет кожу мурашками, оседает дрожью в голых пятках.
Она растягивается на траве и слушает голос земли. Знакомое с детства шелестение травинок, шаги букашек, вздохи пичужек. Пройдёт ласковой волной ночной ветерок, подует на ресницы, приведёт в чувство, даст расслышать, как там, далеко наверху, среди горних миров живёт Бог. Простирает Свою руку, поправляет реки, укрепляет горы, разглаживает небо словно кожу, дарит заботу Своему творению. Смотрит на Нину, утешает.
Утром муж равнодушно глотает поданную женой овсяную кашу с маслом, пьёт заваренный ею кофе со сливками, жуёт тёщины пирожки с творогом, молчит. Прислушивается, что там в теленовостях...
В холле первого этажа перед большим, во весь рост, настенным зеркалом, скоблит станком подбородок. Хлопья мыльной пены падают на толстый голый живот, на босые ноги, расползаются по паркету. Ножницами подравнивает усы, расчесывает их гребешком. Пристально смотрит в зеркало. Нина старается не попадаться ему на глаза.
«Пропылесось», – укажет пальцем на пол.
Подходит к завершению этот долгий утренний час.
Она из-за оконной занавески наблюдает последние минуты своей тяготы, когда по двору, над коридором из розовых кустов, уплывает лысеющая голова мужа. В отутюженном кремовом костюме, белой рубашке, шествует по брусчатой дорожке – пухлый, сдобный, переполненный, как кадушка тестом, служебными думами, совхозными заботами, бухгалтерскими подсчётами.
За воротами ожидает директорская «Волга». Шофёр, белобрысый Витя Скворцов, его Нина помнит по школе (он шёл на семь классов впереди), распахивает дверь автомобиля: «Доброе утро, Пётр Сергеевич!»
«Доброе утро», – говорит своему сыну Нина, оглаживает руками живот. Улыбается, склонив голову к плечу. Ей становится хорошо на душе. Она представляет, как Пётр Сергеевич будет играть с сыном, как они будут втроём ездить на мужнином джипе купаться на реку.
Днём приходит мама. Нина лежит на диване, спиной к двери, укутавшись пледом.
Слышно через открытое окно, как мама приговаривает: «Тип-тип-типа, уть-уть-ути, кс-с-кс-с», кидает в кормушки зерно птице, бросает рыбу котам. Шлёпает в калошах в летнюю кухню, бухает на плиту кастрюлю с водой, плюхает туда шматок свинины. Моет, отдуваясь, внаклонку, полы. Обтирает узловатые руки о заскорузлый холщовый фартук, садится рядом с Ниной на край дивана и шмыгает носом. Они обе плачут, ничего не говорят друг другу.
А что говорить. Уже давно всё сказано. А сказано главное: мама с отцом клянут себя, что согласились полтора года назад на уговоры сорокадвухлетнего, уже один раз женатого, директора совхоза и отдали за него свою единственную шестнадцатилетнюю дочь.
Нина для них – чадо выстраданное. После двадцати лет ожидания, выкидышей, когда и надежд не осталось, появилась на свет Нина. Чудо, другими словами никто это назвать не мог. Мама Нины точно знала – это не просто так, стоит за этим её личная тайна. Считает себя она неверующей, но втайне от всех молилась все эти годы бесчадия: одолевала Бога просьбой послать ей ребёнка. Мало ли. А вдруг… Не прошли даром слова её двоюродной тёти Софии: без Бога не до порога.
– Нина, деточка, я тебя лелеять буду! – обещал Нине директор.
Она опускала голову.
– Вот что, дочка. Мы тут с матерью посоветовались. Хотим согласие дать Петру Сергеевичу, – сказал папа.
Папа говорит неуверенно. Кажется, сейчас заберёт свои слова обратно. Нина молчит.
– И сытая, и в тепле, и всё у тебя будет, – в голосе мамы виноватые нотки. – Вон Пётр Сергеевич какой важный. Никому тебя в обиду не даст.
Свадьба была весёлой, пышной. Гуляли широко, щедро, три дня. Собралось за длинными рядами столов на площади перед Домом культуры всё село. Пять бочек с вином по приказу директора винсовхоза в свободном доступе.
Много машин с важными людьми из райцентра.
Много незнакомых немолодых мужчин и женщин богато одетых.
В толпе сельчан, пришедших погулять да поглазеть на «высшее общество», насмешничали. «Вот так бомонд! Глянь, а вон самый главный районный боров, а жена-то его, ишь, в золоте! Вот где наши зарплаты, на их телесах…» «А вон, видишь, который в костюме блестящем, директор рынка, а тот, с золотой цепью, это директор пивзавода. А вон, в перстнях, хромой, директор комбикормового завода».
Хохотали, ели, пили, требовали «горько». Пётр Сергеевич тоже кричал «горько» и наклонялся к маленькой, застенчивой Нине. Папа и мама подбадривающе кивали, когда она смотрела в их сторону. Она отворачивалась от Петра Сергеевича. Это смешило публику. Прокурор, лысый толстяк, кричал «браво», а декольтированная пожилая журналистка с ярко подсинёнными глазами била в ладоши, вопила прокуренным басом «ах, душка, бис!», и всё вокруг заходилось в рыданиях, будто от удачного циркового трюка. Виновник торжества тоже похохатывал и, картинно отставив правую руку с зажжённой сигаретой, гладил другой рукой невесту по голове, сдвигая ей фату на затылок.
«Нам бы пора премию на редакцию, ну, по обычной схеме, два-три кабанчика, да и винца с бальзамом ящиков полста», – тянулся через голову новобрачной к жениху редактор газеты, обещал «сделать хорошую полосу о хозяйстве». Пётр Сергеевич утвердительно кивал редактору, покровительственно похлопывал Нину по плечу.
Ругали центральную власть, рассказывали политические анекдоты. Шли плясать «калинку», кидая деньги под ноги оркестрантам.
Нина видела поверх голов на проезжей дороге, под тополями, своих одноклассников. Они толпились у скученных велосипедов и мотоциклов. По указанию жениха официанты выносили для молодёжи подносы с водкой и закуской. Там тоже шло веселье… На скамьях, у пластмассовых столов из местной шашлычной, сидели старики. Им давали кушанья со свадебного пиршества. Смеркалось. И в воздухе засияли электрические лампочки, развешанные между деревьями на протянутых специально к свадьбе проводах.
– Нин. Ты извини, что я об этом, но может, будешь поласковее к мужу, а? Пётр Сергеевич-то обижается на всех нас. Говорит, инфантильную подсунули, – сказал однажды, придя к дочери в отсутствие зятя, папа. Дочь промолчала.Что говорить – не знает. Смотрит на свои, сложенные на коленях, руки. До самых плеч синяки. Муж взялся лупцевать с первых недель совместной жизни. Ласку требовать. А Нина… Да что Нина. Ласка для неё – это ведь так просто. Потому что ласка – это ягнёнок, это цыплёнок, это котёнок, это травка шёлковая… А ещё когда в речку прыгнешь, и на воде замрёшь животом наружу, поближе к небу с птичками, то уж так вода сладко к спине ластится…
– Нин, слышь, а может, сбежишь от него, а? – мама придвигается к дочери. Мама пахнет молоком, хлебом… – Мы тебя спрячем в Цветочном у тёти Клавы, или в Степановку отвезём, к дяде Игорю. А если хочешь, то и вообще в Москву улетим к самому дяде Вите Шуеву.
– Нет, только не это, – говорит Нина, услышав про их богатого родственника.
Виктор Константинович Шуев – не просто богатый родственник, а знаменитость. Его имя – в списке богатейших людей. Правда, общаться с Виктором Константиновичем родители Нины не стремятся. Он вон как высоко, а что они... Нина понимает, если мама заговорила о дяде Вите Шуеве – значит, наступил предел родительскому терпению. Нина жалеет родителей и говорит маме, что не хочет ни помощи со стороны родственника-олигарха, ни того, чтобы ехали родители к нему на поклон.
Маме приятен такой ответ.
– А Пётр Сергеевич когда отступится от нас, или, даст Бог, уберётся на повышение, то к нам с отцом вернёшься. Будем малыша растить, – говорит Дарья Антоновна.
Нина молчит.
Мама оглядывается на дверь, прислушивается. Но тихо. Кудахтанье. Мухи. Тарахтит вдали трактор.
– Тем более, сама видишь, что в стране делается. Такой бардак, никому и дела не будет до тебя. Кум наш, диссидент грёбаный, на «Голосе Америки» по ночам сидит, говорит, капиталисты вещают, вот-вот Союз развалится. Нет худа без добра. Даст Бог, и наш козёл рухнет с пьедестала. Будет ли стране хорошо, хрен знает, а вот для тебя настанет независимость от супостата. Ну, так что?
– Нет, мама. Не могу я. Бежать от мужа не буду, – Нина садится, подбирает выскочивший из-за ворота платья деревянный крестик на верёвочке, прижимает к губам. Крестит себя плавно, не торопясь. К своему величественному, поспевшему животу прикасается с затаённой радостью. Смотрит в глаза матери с кротостью, говорит тихо.
Она этим и выделяется среди местной молодёжи. Без претензии, без самоуверенности, без наглости. Она не умеет дерзить. Родители радуются, что вот такая у них дочка, лучше всех. Правда, не все такого мнения. Поставили недоброжелатели клеймо на Нину – тронутая. Идёт по селу – на парней не засматривается, сплетничать с подружками не останавливается.
«Откуда это в ней, видно – в Софию нашу», – думает мать, глядя на Нину.
Вспоминает свою двоюродную тётю, матушку Софию, кроткую, добрую. Мужа её, священника, давным-давно это было, забрали от юной жены на следующий день после венчания, расстреляли за религиозную пропаганду. А вдова уехала на Север, приняла постриг. «Уж столько за ваше семейство поклонов отбивала, что и на вас, и на внуков-правнуков с избытком будет», – оповестила родственников старицы о её кончине келейница. Это послание шестилетняя Нина получила от мамы. По своей крестьянской занятости мама не имела привычки хранить старые письма. Отдала дочке, сопроводив кратким комментарием о судьбе легендарной монахини. На Нину рассказ произвёл впечатление. Понравились гладкая бумага с вензелями, каллиграфический почерк. Отнеслась к написанному, хоть не сразу всё поняла, как к святыне. Прятала в ящике с детскими ценностями во времянке.
А со временем церковные службы полюбила. Новые перестроечные порядки в стране тому не препятствовали. Главный лозунг перестройки – «Возврат к Ленину», трактовался советскими идеологами в пользу церкви. Пришло кому-то из «шишек» на ум, что вроде бы нигде в трудах Владимира Ильича не предписывается подавлять религию. На улицах, в очередях магазинных обсуждали небывалую новость: генсек с Патриархом встретился.
Как только в посёлке зданию котельной вернули отобранную некогда большевиками священную ипостась, провели реставрацию, установили купол с крестом, то в числе первых прихожан поселкового храма святого пророка Иоанна Предтечи объявилась дочь совхозных механизатора и доярки Нина Шуева. Да ещё в церковном хоре приноровилась подменять певчих в случае нужды. Как воскресное утро, так идёт в райцентр в церковь пешочком. Четыре километра – в любую погоду. Родителям это увлечение непонятно, но не возбраняют. А вот для Петра Сергеевича, коммуниста и атеиста, это не по нутру. Запретил в церковь «шастать». Иконы на тумбочке у Нины разметал с бранью нецензурной. Но тут и Нина проявила характер. Сказала, глядя мужу в глаза:
– Бога не троньте, Пётр Сергеевич. Церковь – тоже.
Тот опешил, хотел дать тумака, но что-то удержало. То ли холодный взгляд, то ли поразивший его жёсткий голос… Отложил разговор «на потом».
Но – придумал забаву. По ночам в дом ведёт – то одну кралю, то другую.
– Ну как же так, Нин? – удивляется мама.
– Да вот так.
– А ты где?
– На первом этаже.
– А они?
– На втором. А мне так ещё и лучше.
И вот теперь, когда мама после размышлений бессонными ночами предложила дочери бежать от супруга, та говорит «нет».
– Зачем тебе с этим иродом оставаться, Нин?
– Нет, мам. Раньше надо было про ирода. А теперь всё, мой крест. Бог дал, Богу и отчёт. Богу и слава за всё. А вот претерпевший до конца – тот спасётся…
Краешком губ улыбнулась, добавила:
– Пётр Сергеевич теперь не так, как раньше, кулачищами машет. Бьёт как будто мимо меня. Сына бережёт! Вот как!
– Тьфу ты, – Дарья Антоновна в сердцах крякнула, смотрит сердито на часы, но время ещё есть, уходить рано. Да и не хочется дочь оставлять. Болит сердце за неё, никуда не деться. Пошла щи варить, котлеты лепить. Сдерживает себя. Гнев душит. А на кого гнев-то? Спроси об этом Дарью Антоновну Шуеву, не найдётся, что и ответить. Столько уже слёз пролила, столько дум передумала, а всё душа не уймётся, сердце не перестаёт ныть. Как оно может перестать, когда дочь из синяков не вылезает.
«Будь он проклят, зятёк, сучий сын. Но и наша пусть с мужем пообходительнее будет! Ей не пять лет, своя голова на плечах. А ты не лезь туда, цокотуха!» – цикнет в ответ на слёзы Дарьи Антоновны супруг, заматерится и уйдёт к куму-диссиденту самогонку пить. (Знает Николай Константинович, о чём говорит. Тайком от жены и дочери решился однажды на разговор по душам с зятем. Услышал в ответ на свои увещевания то самое, что сейчас сам жене сказал. Посоветовал Пётр Сергеевич тестю не лезть в чужую семью. Позвонил однажды, в горькую минуту, Николай Константинович в Москву своему брату-богачу Виктору, хотел пожаловаться на зятя. Но когда услышал в трубке знакомый голос, осёкся, одолела гордость Николая Константиновича. На вопрос, как жизнь, стал хвалиться удачным замужеством дочери, за самого директора совхоза вышла…)
Винит Дарья Антоновна себя, сердится на мужа. Схватит ведёрко, полетит из дома «по шелковицу». А в шелковичной роще отпустит на свободу своё горе не перестающее. Долго будет тыкаться от одного дерева к другому, увязать в рыхлой земле. И в голос выть, выть, долго выть, и снова выть, и не знать, что ещё делать, кроме как не выть, как жить, как дышать. Да, только выть, вот всё, что осталось в этой жизни для неё. Выйдет на пригорок, оглядит равнину, крыши домов. Вон дорога бежит, вон река извивается. Там мальчишки мяч гоняют на футбольном поле. Там пастух коров гонит. Там вычурные виллы местных богачей. Среди них и дворец директора совхоза. Ох. Как тут заскулит Дарья Антоновна, повалится лицом в землю, застучит кулаками, поднимет пыль. Рассыплются из опрокинутого ведёрка ягоды, перемешаются с грязью.
Так и живёт Дарья Антоновна. Из своего дома – в директорский, к дочери, от дочери – к горю, от горя – в шелковичную рощу. Но никуда от горя не спрятаться. Оно всюду, им приходится жить, дышать, с ним засыпать, с ним просыпаться. Ох, горе, ох, горе…
Полгода назад случился у Дарьи Антоновны нервный срыв. Приехал зять к себе домой в неурочное время, застал тёщу. Начали разговор о погоде, а закончили о наболевшем для матери. Каких только слов не наговорила, себя не помня, этой «харе противной». Каких только проклятий не посылала ему на «лысину». Но не обиделся зять, ничего в ответ не сказал. Думала, на порог больше не пустит. А он и здоровается как ни в чём не бывало, и от стряпни тёщиной не отказывается. Но, правда, и от рукоприкладства, собака, тоже не отказался, бесовское отродье.
Ночью Нина проснулась в тревоге. Муж бегал при зажжённом свете по комнатам, хватал из сейфов дрожащими руками охапки документов, трамбовал ими мешок из-под картошки. Загрузил в багажник джипа, уехал. Вернулся вскоре, уже без мешка. Бежит в дом. На крыльце споткнулся, упал. Чертыхается, дышит громко. «Пьяный, что ли?» – думает Нина. Подняла голову над подушкой, встретилась с мужем взглядом. Похоже – трезвый, и вроде не злой. А растерянный, что ли, отметила Нина. Непривычно.
С улицы просигналили – долго, без остановки, словно воздушная тревога. Затрясли ворота. Залаяла освобождённая на ночь от цепи овчарка. Но вдруг взвизгнула, задетая бесшумным выстрелом, повалилась, утихла. Пётр Сергеевич на корточках, вприсядку, в смешной позе, пробежал, неожиданно проворно для своей комплекции, к выключателю. Резко подскочил, щёлкнул. Стало темно. Обозначились светящиеся фары на проезжей дороге. В окно директор смотрит. Через плечо, глухо, отрывисто, говорит:
– Я там твоей матери важные бумаги отвёз. Объяснить ничего не успел. Пусть надёжно спрячет да никому ни гугу. Смотри, если кто узнает, то всем нам конец. Так своим и скажи.
По дому идёт трезвон, кто-то жмёт на прикреплённый к забору звонок. Колотят, бьют чем-то в калитку, шум, гул. Будто набат перед войной.
Снял со стены ружьё охотничье, оглянулся:
– Уходи потайной дверью через огороды. Побыстрее, если жить хочешь.
– Так может в милицию?
– Та какая милиция. Уходи, сказал, быстро!
Скользнул взглядом по большому животу Нины. Исказился в лице. Срок у жены подпирает.
– Если вдруг начнётся, слышишь, а со мной тут неизвестно ещё что, так шофёру моему звони. Пусть везёт в роддом.
Нина накинула халатик. Зашептала молитву. Ушла в дальнюю спальню к особому шкафу. Можно в него войти со стороны спальни, а выйти – за пределы здания, прямиком на огород.
Муж показал Нине это, изумившее её, сооружение в одну из первых ночей их семейной жизни. Сказал, усмехаясь: «Лазейка Дон Жуана».
Откроешь его: на первый взгляд обычная ниша для одежды. Но стоит нажать на скрытую кнопочку – и часть задней стенки шифоньера заскользит вбок. Раздвинутся границы мира, будто переход в иную жизнь. Откроется обзор на километровые огородные земли под синими небесами. Обожгутся ноздри дурманами пахучего навоза, кислого силоса, травостоя люцерны, терпкого клевера, древесной стружки. Опьянится гортань медовой жимолостью, духмяным жасмином. Защиплет глаза сырость мха. Ударят в грудь веяния пряного базилика, свежескошенного мятлика. Перекроют дыхание сладкопахучие розы, пионы, гвоздики. Околдуется слух мычанием-хрюканием-блеянием.
Выбралась через секретный ход на воздух. Сверчки музицируют серебряным шёпотом, развесили свои гаммы от земли до неба. Тёплая южная ночь млеет в коконе лягушачьего многоголосья. Мироздание пропитано шелестом яблоневых, персиковых, сливовых, абрикосовых садов. Волны ветра несут со степных просторов пьяный дух лаванды, шалфея, чабреца, полыни, мяты. Полыхает осиянное звёздными мирами ночное небо.
Реет Всевидящее Око, пронизывает вселенную, читает тайны человеческих сердец. Бьётся в животе Нины жизнь крохотными пятками, торкается ручонками, играет в предвкушении скорой встречи с новым миром.
Тяжело Нине, никуда не хочет идти. Какой-никакой Пётр Сергеевич, а муж. Его кровь и плоть, Божье создание, тешится под её сердцем.
«Как я уйду, как оставлю… Как потом жить, бросила человека!» Но что делать, как помочь? Нет, не паникует, не теряется, не суетится мыслями. Да и зачем, когда протяни руку – и Бога достанешь. Вот Он, так близко. Смотрит звёздами и деревьями, реками и ручьями, птицами и облаками, улыбается, гладит ветром по щеке Нину. Понимает она всем своим сердцем, с тех пор, как стала осознавать себя на этом свете, что рядом, рядом Он, слышит, чувствует, видит, внимает, любит…
Ох, как любит-то Бог нас, как Он любит. А мы Его забываем, а мы от Него убегаем, не хотим Его. А Он ждёт. Только надо позвать, позвать Его.
И зовёт Нина Бога, зовёт Царицу Небесную. Изливает душу в молчаливой молитве. Горит душа, рвётся туда, к своим, в миры горние. Там её слышат. В близком небе, в добром мире, там ждут молитву Нины, и обязательно помогут. Верит в это Нина. Верит, что помогут. Как уже много раз помогали невидимые ангельские силы ей, когда смерть стояла в глазах во время побоев мужниных. А Нина держала перед собой в руках образ Божьей Матери, закрывалась им от кулаков безумных. И затихал гнев бесовский. И покидал дьявол мятущуюся мужнину душу. И отступал вдруг поражённый ужасом муж от Нины. «Ведьма, что ли», – уйдёт на крыльцо, закурит. А говорить так у него есть основание, как он полагает, ещё и потому, что наслышан от односельчан об одной загадочной истории, связанной с именем его жены.
Случилось это незадолго до того, как Пётр Сергеевич отправился свататься к Шуевым.
Рассказывают, воскресным утром ехал в «жигулёнке» в райцентр совхозный агроном. Увидел на обочине путницу в платке, предложил подвезти. А когда тронулись, разглядел красоту отроковицы. Бес и попутал агронома. Вместо церкви, куда шла Нина, приехали в лесополосу.
«Давай, по-быстрому. Раз-два и готово. А потом – куда там тебе надо, к Богу или к чёрту».
А дальше, как он по пьяни откровенничал в узком кругу, началась чертовщина. Девица вроде бы согласилась, только, говорит, ты разложи сиденье, ляг поудобнее, зачем спешить. Он прилёг, поверил. А она, продолжает рассказчик, себя перекрестила, его перекрестила, по голове его погладила, как ребёнка малого, при этом шепчет – Царицу Небесную зовёт. И почувствовал агроном изнеможение. Оставила его мужская сила. Пришёл в ужас. Повёз Нину в церковь. За ней следом идёт, не отходит. Молит вернуть ему мужское достоинство: дома жена, надо долг супружеский и дальше исполнять. «Да ты не меня проси, не меня!» – «А кого же?!» – «ЕЁ!» На икону Матери Божьей показала.
Ходил не один месяц к этой иконе. Перестал делиться с товарищами переживаниями. Никому не рассказал, согласилась ли Царица Небесная ему помочь. Но заметили за ним чудачество: к спиртному охладел, собутыльников не замечает, жизнь переменил. Влился в стадо Христово. Церковь посещает. С тех пор закрепилось за Ниной ещё одно прозвище – ведьма. Ну, а пострадавшего от неё специалиста к спятившим причислили.
«Боже великий и милостивый, призри на молитву рабы Своей, помоги, заступись, услыши! Царица Небесная, Матерь Христа Бога нашего, помоги, заступись, услыши!» Молится Нина.
Слышит, там, со стороны парадного входа, во дворе – шум. Мужские голоса. Ругаются. Двери хлопают. Зазвенели разбитые оконные стёкла. Никак драка начинается. Стоит Нина на коленках, нелегко ей, живот драгоценным грузом отягощает. Шепчет с болью сердечной. «Боже великий, дивный, неисповедимою благостию и богатым промыслом управляя всяческая, Его же премудрыми, но неиспытанными судьбами разнообразныя пределы жизнь и сожительство человеческое приемлет! Приклони ухо Твое с высоты Святыя Твоея и прими от нас, смиренных и недостойных раб Твоих, сердцем и устны ныне возносимыя Тебе моления наша благоприятны, яко кадило благовонное, и ниспосли всегда яко щедр, рабом Твоим богатыя милости и щедроты Твоя».
Слышит Нина: кричат, дерутся, идёт драка не на жизнь, а на смерть. Молится дальше, плачет.
«Милосердый Господи! Ты некогда устами служителя Моисея, Иисуса, сына Навина, задерживал целый день движение солнца и луны… Ты некогда вещал пророку Исаии: вот, я возвращу назад на десять ступеней солнечную тень, и возвратилось солнце на десять ступеней по ступеням, по которым оно сходило. Ты некогда устами пророка Иезекииля затворил бездны, останавливал реки, задерживал воды. И Ты некогда постом и молитвою пророка Твоего Даниила заграждал уста львов во рву. И ныне задержи и замедли до благовремения все злые замыслы окрест стоящих. Разруши злые хотения и требования, загради уста и сердца всех злобствующих и рыкающих. Наведи духовную слепоту на глаза всех восстающих на врагов наших».
Повернула Нина голову. Прислушивается. Вроде драка остановлена. Но ругань не стихает.
«И Ты, Владычице, не напрасно именуемая «Нерушимой стеной», будь для всех враждующих против нас и замышляющих пакостная творити нам, воистину некоей преградой и нерушимой стеной, ограждающей нас от всякого зла и тяжких обстояний».
Загудела машина. Уехали. Тишина. Собаки лаять перестали. Спит село.
Сладко вздыхает земля. Ветерки мягкие бегут за непраздной, охаживают. Приминаются под тихими ногами ромашки, одуванчики. Обнимают прохладой женские щиколотки травинки сочные, упругие. Крапива покусывает.
Идёт Нина к центральным воротам. Темно. Свет всюду погашен. Видит при лунном свете силуэт мужской под розовыми кустами. Муж. Лежит. Не вздохнёт, не пошевелится. Кровь льётся на землю.
– Надо жить, надо жить, Пётр Сергеевич! Сын ваш просит!
Только и сказала, охнула, роды начинаются. Ухватилась за распахнутую калитку ворот кованых, переждала волну схваток тянучих, сосущих низ живота болью нестерпимой. Пошла маленькими шажочками к тёмному дому, поддерживает обеими ладошками живот.
В лунном свете видно: погром в комнатах. Книги, посуда, столы, стулья разбросаны. Тут и там кучи белья, горы одежды. Подушки из овечьей шерсти вспороты. Шкафы нараспашку. Стеклянная крошка на полу. Сквозит через разбитые оконные стёкла. Света нет. Но вот чудо – телефон, слава Тебе, Боже, не отключён! Ослепил Боженька мозги бандитам, подсобил окаянным запамятовать про телефон-то! Работает телефон, идут гудки. Слава Тебе, Господи!
– Что, Ниночка, что?! – не спала мама, лежала в темноте наедине с горькими думами, нехорошими предчувствиями.
– Мама, звони Вите Скворцову. Пора.
Под утро в районном роддоме появился на свет сын Петра Сергеевича.
Улыбается Нина, за всё – Богу слава.
Забирать Нину с новорождённым приехали папа с мамой. На директорской «Волге», Витя Скворцов за рулём. Так из реанимации директор совхоза распорядился. По дороге домой завернули в больницу к Петру Сергеевичу. Родители не хотели. Но уж Нина так просила.
Посмотрел директор винсовхоза на сына. Взял Нину за руку, держит, а сам отвернулся, прослезился.
Возвращаться после больницы домой Петру Сергеевичу нет ни желания, ни настроения. Приговор ему врачи вынесли – жить будет, но по мужской части больше не боец. Приезжал из областного центра специально выписанный профессор, но не смог утешительного сказать. Диагноз – пожизненный, с сочувствием посмотрел в глаза директору. Как теперь жить с этим? Что Нине сказать? Кому я теперь вообще буду нужен? Терзают такие вот мысли, не дают спать. И о сыне новорождённом забыл. Страшенное, горючее горе. Вот что теперь стоит перед Петром Сергеевичем. И больше ничего. Вдобавок во сне тёща пришла, позлорадствовала: «Так тебе и надо!» Проснулся, посмотрел вокруг себя на пустую больничную палату, голые белые стены, залитые тусклым синим светом ночной лампочки. Впору стреляться. Свет не мил.
– Нет, Пётр Сергеевич, на развод я не согласна, – ответила Нина, узнав о горе Петра Сергеевича и его мыслях отпустить жену.
– Эх, Нина-Нина… – закрыл глаза, ком в горле.
– Будем сына растить, – говорит Нина.
…Но не закончились на этом беды в их семье. Приключилась новая история – спустя неделю после выхода на работу выздоровевшего, наконец, директора. Начался в совхозе бунт. Народу надоело жить без зарплаты. Виноградное вино, которое начали выдавать в качестве натуроплаты после отмены перестроечного сухого закона, стало всеобщей бедой. Поехать бы, продать его, куда-нибудь в центр, так куда там. Вместо воды выпивается одним махом.
«Хватит спаивать народ! Отдайте наши деньги!» – с такими лозунгами вышли рабочие на первую в истории хозяйства забастовку.
Попасть в контору директору проблематично. Пути-дорожки перекрыты бастующими. Стоят с раннего утра плотной стеной, гомонят, смотрят со злостью на специалистов: «Брюхи понаели. Куда прётесь. Чего забыли. Нет вам больше работы. Как и нам». Цыкают слюной сквозь зубы.
Подъехала директорская «Волга» к совхозной площади, въезд перегорожен мешками с песком.
У обочины дороги стоят конторские служащие. Обступили руководителя с вопросами, как быть. «Пока по домам, а завтра видно будет». Обрадовались, заспешили прочь.
Идёт к толпе Пётр Сергеевич. Массивный. Тучный, как и до операции. Только прихрамывает, и бледноватый, отмечают люди. «Такого кабана ничем не прошибёшь», – ёрничают.
Идёт по директорской привычке уверенно, с властным выражением лица. Брови сдвинул. Набычился. Испепеляет восставшую чернь начальственным взглядом. Желваки на скулах играют. Вот сейчас приструнит смутьянов. Ишь, распоясались, холуи. Воссмердела, челядь. Сейчас покажет, кто есть кто.
Вдали, за баррикадой из мешков, Витя Скворцов жуёт сигарету, машину стережёт. Настороженно поглядывает. Раздумывает, что делать. Ждать шефа, или… «Эх!» – швырнул сигарету. Огляделся, сел в машину. Уехал.
Стоит Пётр Сергеевич перед людьми. Все ему знакомы. В своей приёмной видел многих. Высиживали в ожидании аудиенции, случалось, до темноты, а то и не один день пороги обивали. Куда деваться, приходилось помогать, дровами, кормами, удобрением. Кому муку, мясцо, крупу выписывал. Вон тому машину выделял – отвезти жену в больницу. Этой паре помог с лекарствами, когда мать слегла. А тех парней привлекал к административной ответственности за пьянки на рабочем месте.
Сейчас, уверен директор, требуется плётка. Толпа есть толпа. С быдлом по-хорошему нельзя. Тут или ты их, или…
Говорит директор громко, властно:
– Разойдитесь. Живо! В противном случае будете иметь дело с милицией.
И – непечатными словами. Для доходчивости.
Но вдруг осёкся. Холод скользнул по спине от предчувствия. По искривлённым лицам, по загоревшимся ненавистью глазам понял: нельзя так было сейчас. Но поздно.
Загудела толпа, стала обступать Петра Сергеевича. Обдала его перегаром. Залаяла матюками. Воспламенилась злоба, забурлил котёл адский, поглотил с головой директора.
Били его по-всякому. Кто – бутылкой с недопитой сивухой. Кто – ногами, кто – кулаками, а кто и дубиной.
Пронзительный крик: «Не-е-ееет!» привёл осатаневших в чувство. Расступились, дали дорогу той, с распущенными косами, в расстёгнутой кофте. Бежит, кричит, платье на груди мокрое от избытка молока. А руки заняты. Прижимает к себе только что насытившегося материнским молоком сына, наречённого Константином, в честь покойного деда по отцовской линии – солдата Великой Отечественной. Молчание повисло в воздухе. Слышно, как ветер свистит в акации. Воробьи чирикают. «Что же это, звери мы или люди?!» – сказал бабий голос. Отступили.
Минута, другая, и вот – пусто, тихо.
Стучит всё ещё сердце израненного человека. Спит рядом, на земле, на расстеленной женской кофте, спелёнатый младенец. Стоит на коленках молодая женщина. Лицо у неё строгое. Молится Богу. Молится Царице Небесной. Просит помиловать.
В другом конце села, на огороде, родители Нины потряхивают цапками, пропалывают сорняки. Беседуют. Проклинают зятя. «Чтоб он сдох, проклятый!»
«Боже, Божечка, помилуй, Мати Божия, прости, сохрани, заступись!»
Едут врачи. Уже близко. Милиция, журналисты едут.
Ничего не слышит, не видит Пётр Сергеевич. Ждёт чего-то его душа, всё ещё в теле, а чего ждёт, пока не знает. Ждёт своей участи.
Чмокает во сне сын. Молится Нина.
«Прости!» – слышится ей... Будто кто-то шепчет. Или ветер в акации шуршит…
Февраль, 2016 г.
в гости к "Натуральной Жизни"
Рассказ Галины Мамыко "ТРОНУТАЯ" - удостоен Диплома Международного литературного конкурса современной духовной поэзии и прозы "Молитва" - 2021г.