Запоздалое раскаяние
Рассказ опубликован:
литературно-художественный журнал "Новая литература"
Посреди базарного гвалта, в суете людской, вдруг что‑то тихое, пронзительное схватило за душу. Альбина замедлила шаг. Под музыку Шопена перед глазами вспыхнули картинки детства. Папа играет на баяне. Вдохновенное лицо. Улыбка в глазах. Молодая мама в шёлковом синем платье вносит блюдо с виноградом. Гости хлопают исполнителю: «Браво!» Папа подмигивает Альбине. Родители поют…
«Весенний вальс» Шопена на аккордеоне исполняла величавая престарелая дама в шляпке, в кружевной белой блузке, в длинной чёрной юбке. Она сидела на ящике, возле ступенек, ведущих в подземный переход. Рядом громоздился футляр от аккордеона. Иногда в груду мелочи на полиэтиленовую подстилку под ноги со звяканьем падала очередная милостыня и дама произносила в удаляющуюся спину жертвователя: «Сердечно благодарю». Но вот она отставила аккордеон, достала из мешка футляр со скрипкой. «Рондо» Никколо Паганини собрало горстку слушателей и несколько бумажных купюр. Альбина опустила на землю авоську с покупками. «Каприс №24» Н. Паганини – одно из любимых в их семье. Бом‑бом… Отдалённый перезвон церковных колоколов вернул в реальность. «Опаздываю уже!» Открыла кошелёк – на милостыню для музицирующей нищенки ничего не осталось. Положила два яблока. Бабушка продолжала играть на скрипке. Глаза её были закрыты. Альбина подняла упавшую с головы незнакомки шляпку, подержала в руках, пристроила рядом с яблоками.
Старушка при близком рассмотрении производила впечатление неряшливого человека. Пакля седых волос на плечах. Давно не стриженные грязноватые ногти. Несвежая блузка. У Альбины сжалось сердце. Она вспомнила последние годы жизни мамы, переставшей после папиных похорон ходить. Как подстригала ей ногти на руках и ногах, делала неуклюжие стрижки. Приносила в зал цинковую ванну для банных процедур. Но потом ноги мамы отказались её держать. Чтобы искупать мать, Альбина теперь обкладывала её, сидящую на диване, клеёнками.
«Забегу сюда по пути в церковь и дам ей денег», – с таким решением заторопилась домой. Но – забыла, и лишь к концу службы вспомнила о своём намерении. Южные сумерки быстро охватывали вечерний город. «Может, завтра она снова придёт», – Альбина собиралась, выйдя из троллейбуса, повернуть в направлении своего дома. Она бросила взгляд в сторону рекламных щитов над перекрёстком возле Центрального рынка, вспомнила, какие вкусные котлеты наготовила сегодня на обед. Настроение было хорошее, скорее бы домой. Вокруг люди спешили к семьям после рабочего дня. Никто не смотрел по сторонам, не глядел в лицо друг другу, все были заняты собственными думами, все устали и хотели скорее лечь спать. И вдруг она зашагала туда, где в это время обычно пустынно, а подземный переход уже перегорожен решёткой с замком. Ветерок холодным сквозняком пробегал по голым ногам, забирался под лёгкое платье. Она поёжилась. Опять забыла взять из дома на обратный путь тёплую шаль. Предчувствие не обмануло. Ещё издали увидела знакомую фигурку. Старушка сидела, нахохлившись, как будто дремала. Аккордеон был спрятан в футляре. Из двух яблок, подаренных Альбиной, осталось одно. На асфальте валялся накопившийся за день мусор – бумажки от мороженого, фантики от конфет, банановая кожура. Из‑под ног с громыханием катились бутылки из‑под пива. Тощий кот выглянул из‑за переполненной мусорной корзины с надеждой на подачку и приветственно промяукал. Со стороны стадиона доносился гул болельщиков. Из открытых окон многоэтажек вырывались приглушённые позывные телевизионных программ, где‑то диктор бубнил сводку новостей.
Альбина нерешительно приблизилась. Она не знала, что скажет этой незнакомой женщине.
Услышав шаги, старушка очнулась и громко сказала:
– Альбина, это ты?
– Я, – удивилась Альбина.
– Я тебя заждалась. Пошли быстрее домой. Ноги замёрзли.
Альбина озадаченно посмотрела по сторонам. Вдали мелькнул силуэт охранника.
– Я сейчас, – сказала она и побежала к мужчине.
– Аккордеон? До завтра? Хм… Да куда я его спрячу, – ответил тот, и собрался идти дальше. Альбина растерянно оглянулась на свою странную знакомую, перекрестилась и воззвала из глубины души, как обычно это делала в трудных ситуациях: «Господи, помилуй! Господи, помоги!» И чудо произошло. Охранник сказал: «Ладно. Давай уж». Ни он, ни та старушка не могли слышать слов молитвы. Да разве могут окружающие люди слышать чужую душу. Но вот кто мог точно откликнуться, так это Бог. Альбина уже знала, что у Бога прекрасный слух. И более того, прекрасное зрение. Она давно поняла, что в этой жизни может помочь только Бог. Никто иной. И когда Он отвечал на её просьбы маленькими чудесами, как вот сейчас, она радовалась, но хранила от всех свою тайну. Вокруг был мир тех людей, из которых мало кто догадывался о столь близком присутствии Бога в их жизни. Может быть, поэтому Он не спешил ко многим из них на помощь. А может, они сами Его прогоняли своим равнодушием.
Бабушка крепко опёрлась на руку спутницы и застучала перед собой палкой, ощупывая дорогу. «Она слепая», – поняла Альбина. Дома она усадила гостью за кухонный стол, и они вместе наелись котлет. «Она считает, что я её дочь», – думала Альбина, поглядывая на низко склоненную над тарелкой голову старухи. Та ела жадно, пальцем подталкивая куски котлеты на ложку.
– А ты знаешь, я уже забыла, когда в последний раз ела мясо. Да ещё котлеты. Наверное, это было, когда я ещё сама готовила и мои глаза были вполне нормальные, – сказала, наконец, старуха.
И одобрительно добавила:
– Тебя как подменили.
Она отодвинула тарелку, положила голову на руки и уснула. Когда Альбина вымыла посуду и приготовила всё для купания, бабушка проснулась и сказала:
– Альбина. Ты не представляешь, как стало спокойно на моей душе. Наконец ты перестала браниться как извозчик.
После купания в цинковой ванночке, переодетая во всё чистое, с подстриженными ногтями, бабушка снова, уже до утра, уснула. Внутри мешка под футляром со скрипкой Альбина обнаружила пакетик с документами и письмо:
«Для тех, кто найдёт эту записку и прочие причиндалы, а вместе с ними мою мать, прошу меня не разыскивать. Бесполезно. Мне не до неё. Предупреждаю тех, кто рискнёт через милицию воздействовать на меня – это тоже бесполезно. Мой новый муж сильно крутой. Ему море по колено. Мафия – она и в Африке мафия. Кстати, по указанному в паспорте матери адресу меня больше не найдёте. Там теперь другие люди. Всем чао».
«Наверное, она была пьяной, когда писала. Проспится, будет плакать», – подумала Альбина и утром пошла к подземному переходу в надежде увидеть там взволнованную тёзку.
Торговка семечками на расспросы пожала плечами и принялась жаловаться на цены, бомжей и милицию:
– От бомжей уже весь город провонял. Дышать нечем. Вот кого гонять‑то надо. А они, менты, за нас, бабок, уцепились, словно за мафию.
По пути на работу Альбина теперь делала крюк. Вновь и вновь приходила на условленное место, слушала сетования торговки семечками. Но автор записки или, как предполагала Альбина, была каждый день пьяна, или написала правду по поводу «бесполезно». И тогда библиотекарь Альбина Ивановна набрала на служебном компьютере объявление: «Альбина! Ваша мама, Светлана Ивановна Казанцева, у меня» и – номер телефона. Развесила по городу, разместила в местной газете. Позвонили два раза. Но не те, кто надо.
«Как ей будет плохо, когда она придёт в себя и поймёт, что натворила», – ужасалась и жалела Альбина свою тёзку.
Бабушка пребывала в уверенности, что она дома у родной дочери. Она была лишь удивлена, что переехали на другую квартиру.
– Так вот что означали твои слова о сюрпризе. Я побаивалась, что под «новой квартирой» ты подразумевала кладбище, – сказала Светлана Ивановна. – Но когда в последний раз вы привезли меня побираться, у тебя был такой добрый голос, что я почувствовала хорошие перемены. Интуиция не обманула.
Она была рада, что теперь рядом с дочерью нет того «бандита».
– Наконец, у тебя нормальный голос, без истерии. Целыми днями лаяла на меня… Полагаю, это связано с твоим бандитом. Ты вовремя от него избавилась. Ты стала другой. А сейчас я спокойна, – слышала от своей второй матери Альбина.
Бабушка попеременно играла на аккордеоне и скрипке, ликовала, что дочь не заставляет «клянчить милостыню»:
– Я знала, что в тебе заговорит совесть.
Альбине хотелось расспросить о подробностях жизни своей подопечной, узнать, где было получено музыкальное образование, кем приходилось работать в течение жизни, но молчала. Одно неосторожное слово – и идиллия для бабушки рухнет. По этой же причине не решалась и расчехлить папин баян.
– Знаешь, там так противно сидеть. Вроде пальцы музыку играют, и музыка чудная, и люди даже иногда что‑то хорошее говорят, деньги бросают, а на душе муторно, спина от напряжения болит, ноги стынут, – делилась Светлана Ивановна воспоминаниями о периоде нищенства.
Однажды она с тревогой в голосе спросила:
– А Зойка этим летом снова приедет?
Альбина уверенно сказала:
– Нет.
– Это хорошая новость.
– А почему?
– Ну как почему. Забыла, как твоя дочечка меня подушкой душила? Да ты, небось, как всегда, в телевизоре сидела за закрытой дверью. Вот уж не любила я эту твою манеру – закроешься, телевизор включишь, и хоть ори не ори…. Словно меня и в живых нет.
– Я про подушку не знала, – сказала Альбина.
– Всё ты знала. Просто стыдно вспоминать. Ладно. Кто старое помянет – тому глаз вон, – миролюбиво сказала мама. – Ну, так я тебе рассказываю. Уж не знаю, при тебе или нет, она заявила (старушка тоненьким голосом передразнивает внучку): «И когда только бабуля сдохнет?» Это она своему мужу так сказала. А я услышала. И её спрашиваю: «А тебе‑то что, всё равно в другом городе живёте, я вроде вам не мешаю». А эта кикимора говорит (бабушка снова делает тоненький голос): «Да мне, бабуля, на тебя начхать. Квартира твоя нужна». Говорю ей: «И на что же тебе моя квартира?». Тоненьким голосом: «А я её продам». – «И что же ты будешь с деньгами делать?» – «Машину куплю. И буду как королева»… Тьфу.
Бабушка замолчала, закрыла глаза. Стало тихо. Через открытую форточку в комнату врывались пересвистывания ласточек. Покачала головой и продолжила:
– Я тебе давно хотела сказать. Не люблю Зойку, хоть и внучка. Чужая она. Копия твоего первого мужа. Такая же. Глаза завидущие. Натура жадная. С детства мне пакости делала. Из карманов деньги у меня таскала. Сколько с поличным я её ловила… Ты учти, Альбина. Она и твоей смерти ждёт. Ей квартира важнее матери.
– Мама, а когда же она тебя душила? – спросила Альбина.
– Это когда я болела. Стонала. А ты, напомню, всё злая на меня была. Пенсию мою забирала, а лекарств не покупала. Я у тебя обезболивающих просила. А ты говорила – потом да потом.
Она сделала паузу и сказала сердито:
– Ты это сама всё знаешь, а вот, захотелось ещё раз ткнуть тебя носом в твоё дерьмо. Ладно.
Она помолчала в ожидании ответа. Альбина ничего не сказала.
– Вот я стонала. А Зойке спать хотелось. Она и давай меня подушкой давить. Только благодаря внучкиному мужу жива осталась. Он подскочил, выхватил из её рук подушку, да как заорёт над моим ухом (старушка делает грубый, басовитый голос): «Ты что, дура, в тюрьму захотела?!»
Альбина зажмурилась, горло перехватило от подступивших рыданий. Ей было невыносимо жалко одинокую старую женщину, столь необыкновенным образом ворвавшуюся в её судьбу. И вновь вспомнила то, что терзало душу уже пятый год, с того момента, как в реанимации мама долгим взглядом попрощалась с ней. Альбина не могла простить себе ничего из того, что позволяла себе в отношении родителей при их жизни. Как огрызалась на их советы, восклицала с раздражением: «Ну что вы всё меня учите! Сама знаю!» Мама любила провожать её до двери, потом стоять на балконе и смотреть дочери вслед. Но и это порою раздражало. Однажды Альбина принесла в дом купленные за немалые деньги ходунки и объявила: «Ты сможешь снова ходить». Мать с недоверием посмотрела на «доробло». Привстала на трясущихся ногах, навалилась всем корпусом на поручни, и ни с места. «Ну же, давай!» – сердито кричала Альбина. Ей казалось, что мать притворяется. И лишь когда мама втянула голову в плечи (после того, как Альбина в гневе, не помня себя, вдруг замахнулась на неё), дочь пришла в себя, забрала ходунки и отнесла в подарок престарелой соседке. Эта безобразная картина, как мать втягивает коротко стриженную седую голову в плечи, и над ней нависает рука дочери, уже почти готовая ударить, – стала болью души на всю оставшуюся жизнь.
Она верила в милосердие Господа, верила, что Он, Человеколюбец, простил все её человеческие подлости, слабости, об этом она изливала душу на исповеди в церкви. Но жар раскаяния не унимался. Она вспоминала маму и папу, те минуты, когда обижала их грубостью, равнодушием, ранила невниманием. Глубокое сочувствие отчаянию родителей, которого она, как слепая, не замечала, осознание их одиночества рядом с дочерью, теперь не давало покоя.
Пока Альбина пропадала в библиотеке, мама дома в одиночестве плакала. Она, вероятно, плакала всегда, когда оставалась одна. Придя с работы, Альбина обращала внимание, что у матери красные глаза. «У тебя конъюнктивит, мам? Давай‑ка глаза промоем. Мама отмахивалась, глядя в телевизор: «А, не мешай». Альбина знала – телевизионную белиберду для мамы в последние годы заменили молитва и духовное чтение. А показные манипуляции с телевизором – это лишь попытка скрыть сокровенное.
Альбина откладывала хозяйственные хлопоты, садилась рядом с мамой, и терпеливо слушала её воспоминания о прожитом. Она больше не говорила: «Ты это уже сто раз рассказывала».
Те мгновения, вырванные из распорядка дня, теперь утешали.
Она вспоминает их лучшие совместные минуты.
Открывает семейные альбомы. Мир радости.
Втроём на море. Смеются, окутанные брызгами шторма.
Мама обнимает Альбину, они на ВДНХ, на асфальте тень папы с фотоаппаратом в руках.
Папа купил всем по брикету «пломбира», но порции оказались слишком большими, излишки мороженого скармливают голубям.
А вот они идут по Калининскому проспекту. Ещё несколько шагов и очутятся в ресторане. Стол будет заставлен тарелками с деликатесами. К чёрной икре принесут вырезанное в форме лепестков и ажурных бочонков сливочное масло.
Мама и папа в столице останавливались у родственников, маминой сестры Риты Небылицы. В Москву, как центр продуктового и вещевого изобилия, ездили за покупками. Это была основная цель путешествий. И вместе с тем семейные поездки для папы, мамы и маленькой Альбины превращались в праздник дружбы.
Воспоминания кружатся в голове, и кажется, это планета кружится вокруг своей оси, возвращаясь туда, где те же события и люди, планы и мечты…
Вспоминается, как по утрам мама будила её, целовала и щекотала, придумывая для дочери ласкательные имена…
Папа учил Альбину печатать фотографии. Они закрывались в оборудованной под фотомастерскую комнате и оказывались в таинственном мире тьмы и света, где начинались манипуляции превращения фотоплёнок в фотографии.
По мере взросления Альбина незаметно для самой себя стала отдаляться от родителей. Всё больше тяготилась их опекой.
Она всё время куда‑то бежала, чего‑то ждала, ей казалось, ещё миг, и что‑то очень важное для неё произойдёт в этой жизни, и всё изменится, и она будет счастлива.
Заботы и суета, работа, муж, подрастающие дети, многое волновало её… И лишь когда кто‑то из родителей заболевал, Альбина словно просыпалась, волновалась, металась по аптекам, больницам, и возвращалась к самой себе, той, настоящей, любящей дочери.
С отцом и матерью, вдруг ставших в конце жизненного пути старательными посетителями воскресных Литургий, согласилась, неожиданно для себя, после смерти мужа, ходить на церковные службы. Приход к Богу преобразил всех.
Молитвенное настроение, говение по церковному уставу, чтение Священного Писания… Они тянулись к духовному преображению.
Возникшее за последние годы отчуждение между дочерью и родителями растаяло. Снова вылазки к морю, прогулки по парковым аллеям. Она больше не замыкалась в себе и рассказывала родителям истории из жизни, описывала, как прошёл очередной день, где была, что видела и слышала.
Родители ждали её к ужину.
После кончины отца она взяла себе за правило целовать маму перед тем, как выйти из дома.
В молитвенном круге жизни победить себя уже было гораздо легче, чем тогда, когда жила без Бога.
Последнюю неделю жизни матери Альбина пребывала рядом с ней в реанимационном отделении кардиологии. Драгоценные часы самого близкого единения с матерью за всю их земную жизнь. На свои попытки просить прощение Альбина встречала материнское ворчание – не говори глупости, всё у нас с тобой нормально.
– Мамульчик, случалось, я на тебя кричала, я себя так плохо вела, ты не обижайся, ладно, – Альбина не могла выразить словами чувство раскаяния. Стояла на коленях, прижавшись лицом к маминой ладони. В глазах матери она видела любовь,
За сутки до кончины мама попросила привезти священника и причаститься. После Причастия она ожила, голос её окреп, врачи стали надеяться на поворот к лучшему.
… Альбина вздрогнула от телефонного звонка, оборвавшего воспоминания.
– Альбина, что ты одна да одна. Приезжай в Москву, живи у меня, сколько хочешь, по святым местам попаломничаешь, – сказала двоюродная сестра.
– Нет‑нет, спасибо, Катя, я никуда не поеду, – ответила Альбина и оглянулась на дремлющую Светлану Ивановну.
Иногда Альбине чудилось, что новая мама догадывается, кто есть кто, но не подаёт вида.
Она придумывала отвлекающие манёвры в виде подарков – вязаные носки, вкусные пирожные…
Ей не хотелось, чтобы Светлана Ивановна узнала правду, не хотелось, чтобы разочаровалась в другой, родной дочери, пусть на этот момент и плохой. «Когда‑нибудь её дочь опомнится, будет рыдать, терзаться не только до гробовой доски, но и в загробной жизни, и это ещё страшнее, это навсегда», – думала Альбина и поднимала глаза к небу.
«Я встретил вас, и всё былое…» – пели вдвоём со Светланой Ивановной. «Не уходи, побудь со мною, здесь так отрадно, так светло». Каждая из них вспоминала своё. Лучшие дни былого. У каждой – свои. «Не уходи, не уходи…Восторг любви нас ждёт с тобою, не уходи, не уходи».
Жизнь с её сегодняшними заботами отодвигалась за шторы, в ночь, за окно. Тут, под старомодным абажуром, возле вынутого из чулана самовара, что‑то стучало в души, словно сама жизнь повернула вспять. Сейчас откроется дверь, и кто‑то скажет знакомым голосом: «Ну‑с, дамы и господа, а не хотите ли в морское путешествие?» Ах, где ты, юность, где вы, романтика и чистота ушедших неведома куда лет и зим… Альбина с грустью вспоминала глупости своей жизни …
Встряхивала головой, чмокала перед сном новую маму и шла в свою комнату читать молитвенное правило.
«Господи, дай ей счастья. Пусть она будет счастливой. Пусть она будет жить ещё долго‑долго!»
Её импровизированная молитва сливалась с плачем, и она долго делала перед иконами земные поклоны, умоляла Господа упокоить души её родителей. Она обращалась, как к живым, к папе с мамой, оглядываясь на их фотографии на противоположной стене, изливала им своё, с запозданием, очнувшееся сердце, умоляла простить её, рассказывала о том, как казнит себя и как скучает по ним… Она верила, что родители в этот момент её слышат. Это окрыляло и давало надежду на небесную встречу.
«Отговорила роща золотая берёзовым, весёлым языком…» На складной скамейке сидел старик с баяном. Перед ним лежала фуражка с горстью монет.
– У тебя есть деньги? Положи ему, – сказала мама.
Они шли по осеннему парку.
– Я тебя никому не отдам, – сказала Альбина.
– Ты стала прежней, как в детстве. Тогда мы с тобой дружили, – ответила мама.
Она крепко опиралась на руку Альбины.
– Как хорошо‑то, а? – вдыхала мама полной грудью воздух.
Альбина нащупала в кармане бумажки («Ваша мама, Светлана Ивановна Казанцева, у меня»), выбросила в урну.
– Запах осени. Листья под ногами. Я слышу, как они шуршат, – сказала мама.
1 июля 2014 г.
Рассказ опубликован:
литературно-художественный журнал "Новая литература"
в гости к "Натуральной Жизни"
Рассказ иллюстрирован картиной художника Кузьмы Петрова-Водкина (1878-1939) «Скрипка».
